Равноденствия. Новая мистическая волна
Шрифт:
Оковы, предназначения, зачем всё это? Если смерть всё никак не могла отдать ей свой назначенный саван, а жизнь — взять своё. Казалось ужасным, хотя и желаемым — отдаться во власть Истопника, дерзнувшего изничтожить „Я“ — деспотичное, расхристанное и неверующее в Путь ветра. Но даже там, где образовались Пустоты, чьи-то шаги выли одиночеством. А чёрная вода несла эту жалостную песнь в кукурузные поля, омывая каждый Божий початок потаённым кровным Бунтом. И Мать Полей обагрялась целостностью, не рождённой до сей поры. Мелькала слепящая вспышка, и всё затихало…
Такое билось где-то в самой сердцевине той, кто, не вкусив смысла седобородых пророчеств, именовалось „мусорщицей“.
„Подобрать — не подобрать…“ — юлила мыслишка-вошь под покровом убористого батистового платка. В пыльную дорожку впечатался дореформенный рубль и глядел на Меланью — новёхонький, блескающий искушением, „паразит этакий“… Глаз-рубль зиял бесстыдством, Меланьины очи — бездной: жадной, жаркоокой… Глаза — в глаза… Как устоять?
„А хоть бы и штарый? А?!.“
С одной стороны, вроде не по-доброму оно — чужое-то подымать…
„Не щужое, а нишейное!!..“ — бабка Меланья нащупала нательный влажный крестик.
А с другой…
„Да ш какой ни пошмотри, вшо: Бог вжал, Бог дал!“
К тому же в последние месяцы напряжённого ожидания жилья, приличного, как у людей (взамен расщербённого на курьих ножках), старушка совсем вымучилась и страдала теперь ипохондрией.
„Во-во!! Ентой… Епахондрией…“
Эх-х, веселись, бабка!
„На щерковь отдам…“ — и, спешно выковыряв заветную деньгу губчатой шероховатостью пальцев, засемёнила в храм — воровато оглядываясь и прихрамывая.
„Да святится Имя Твоё, Да придет Царствие Твоё, Да будет Воля Твоя…“
…Жизнь не смущала Нюру неприглядностью. Во взгляде её то и дело поблёскивали искры ожидания несбывшейся Радости, всенепременно Большой (а мелких ей и так вдоволь хватало)…
Как-то майским кашляющим днём, когда забродившее солнечное сусло истекало из жгучего жбана в никуда, случилось с Нюрой преинтересное событие… Разгребая отходные кущи, жилистые Нюркины руки наткнулись на нечто угловатое, будто… дышащее. „Нечто“ резво раскорячилось в злоуханных отбросах и утверждающе чмокнуло девицу прямо в распростёртые ладони.
„Едит-твою!..“
Перед Нюркиным до крайности удивлённым взором молельно возлежала кудесная вещь… Шкатулка и впрямь была чудной — лакированной, красного дерева с мудрёной облицовкой жемчужных вкраплений и маленьких халцедоновых крабиков, какие при ближайшем рассмотрении не казались забавными — от них веяло Несбыточным и мертвечиной.
В первый раз шкатулочка распахнулась сама… Изнутри полилась небесной красоты музыка, а в псевдотанцующем па многообещающе завертелась бледная балерина. Её гипюровые юбки были похожи на Нюрины мечты — кружевные, накрахмаленные, отбелённые до воздыханности — словно в Невестах у Туманного Грядущего.
Страшно уже не было. Приятная ломота окутывала заново родившуюся в неизъяснимом ликовании Нюрину душу.
Сердце сжималось в ритмах буржуйского танго, крутившего помутнённое сознание, перед которым проносились и золотые пески Аравии, и вавилонские прелестницы, дорогие материи, голоса ангелов и драгоценные камушки, о которых шелестели сплетнями скамеечные бабки, перетирая друг друга и время своё на земле. На душе становилось медово. И тут — вспыхнуло в голове… Белым-бело…
К заутрене Меланья не попала, словно бесы ноги спутали. Три шага ступила и прямо в выбоину придорожную — шмяк! Что-то хрустнуло, хрякнуло, бабка ну причитать, аж про целковый позабыла. А он знай себе лежит, с котомкою накрепко повязанный — до смерти. Хорошо ещё, что до дома недалёко, помогли сердобольные люди, врача позвали.
„Враж шкажал: неделю никудыщ не ходити!“
Куда уж тут в церковь…
„Раштяжение енто опаа-шно мне, шкажал. Иш-тинно так! Щё?!..“
И растянулась оправдательная лень бабкина немерено, до самых золочёных куполов, расправила крылья серые домотканые и покрыла бабкин Мир беспроглядною Тьмою, кутерьмой буйственной ропотной.
Семь дней не до Бога ей было.
„И на земле как на Небе…“
Весь следующий день Нюрка прямо-таки носилась по воздуху, делясь со всем светом неизбывною радостью да ожиданием удовольствий немереных. Даже мальчишек с рогатками гонять перестала: „Пускай резвятся, шалуны…“ А руки так и чесались — опять заглянуть в сказочную шкатулку, бессовестно сулящую Нюре сладкую напомаженную жизнь. Долгожданный момент тянула до последнего, дрожа всем телом Золушки замарашистой перед встречей с Прекрасным Принцем Великой Деревни…
И очень уж хотелось Нюре кому-нибудь об этом поведать. Но кому?.. Подруг у неё не водилось, хахаля тоже, а маменька штурмовала „трудовые резервы“ за сто с гаком километров от города. Исповедаться о чудев церкви Нюрка боялась, — а вдруг батюшка сочтёт, что сие дело бесовское? Так и скажет, мол: „Всё то происки Диавола, а ты, Нюра, — грешница!..“
Вот разве что выговориться старику Хаббитычу…
Никто не знал, сколько же ему лет взаправду, лишь то, что плох старик на слух да совсем ничего не говорит. А Хаббитыч мерцал Древностью тогда ещё, как на месте сдешней высотки дышал на ладан пушкинский особнячок. В любую погоду сидел по-вечеру на грубо обтёсанном стуле, бесконечно уставившись в никуда, а оно, казалось, едва слышимо сопело, перебирая на засушенных компотных пальцах тайные имена Бога.
Многие приходили сюда опорожнить от бед страдальческое нутро, а затем уйти свежими и бодрыми, как после утреннего мочеиспускания. А умудрённый Данностью Неизбежного Молчания всё принимал на себя — водопады зловонных сантиментов да омовения горчичные, горше некуда, взирая падшим вослед завораживающим Оконным Образом.
Хаббитыч встретил Нюру взглядом, пронизывающим беспристрастностью. Та же, захлебываясь от нетерпения, пугающими пальцами разматывая холщовые обмотки квадратной мумии, посвятила старейшего в подробности мусорной находки… Комната заполнилась горением неведомого вздоха, ядовитого и божественного… Хаббитыч содрогнулся, и руки его алчно протянулись к шкатулке. Он умилённо вслушивался в мелодию механического рая, ловя ртом звуки божеского танца. Будто вспоминал… В подёрнутых бельмами глазах стояли скупые старческие слёзы…
— Уходи ты отсюда, Савва-савва… И там, и здесь — ибо всё есть Противодействие, — не то наставнически, по-родному, не то грозяще прошипел Хаббитыч обомлевшей Нюре.
— Да почему же это? — озадачившись, охнула девица.
— Кабир. Катир. Противодействие гордыне! Эль Раххим!.. — в обречённости сипел Хаббитыч и упрямо тянул скрюченные пальцы к Нюркиной шее.
Нюрка ещё раз ойкнула, но затем, чуть придя в себя от замешательства, бросилась прочь из затхлой временем квартирки.