Равноденствия. Новая мистическая волна
Шрифт:
— Он прельститься ничем не может, потому как Души у Него нет. А себя-то Он и не ведает, вот и ведёт с Самим Собою сражение. Что выиграет, то и проиграет. Там оных понятий нету. Лишь бы Конец был… Вот, Недосягаемо, оттого — Интересно. Играют они Там. Играют… И когда воюют, то… и любят…
— Илия…
— Да Спаси вас Господь!..
— От чего это?..
— Слабые вы силой Неведомой, а ведь всех вас спасать надобно. Что внизу, то и наверху. Спаси вас, Господи, от самих себя. Спаси…
Играючи…
Мусорщица
«…Едит твою!..» — вытаращилась пучеглазая Нюрка на умощённую диковинами вещь…
…Нюрка была женщиной в самом соку, коханой дочкой трактористки и фельдшера, и на работу свою ходила как на праздник.
«Скр-рр-иии-п!!!» — двор оглашался пронзительным и душераздирающим скрежетом метлы, от которого удирали врассыпную драные кошки да кровь загустевала в жилах. Нюра, втиснув поистёртую ширококостность в исподнее батника (чёрное, как печной грач в предчувствии обновы) устремлённо вышагивала о дворницкой, с энтузиазмом двигая за «строевой» мусорную тележку.
А по весне, что приходила к ней не по сезону, но по душевному востребованию, надевала Нюрка напараденную от чугунного утюга юбку, а слонопотамовы ноги отбивали в запёкшийся несвободой асфальт патриотичный марш любви. Под бабьим знаменем червонной косынки, повязавшей за уши Нюркин норов, глаза слонялись посюсторонним энтузиазмом, мечтательной эйфорией преданности чему-то высшему…
«Делу комсомолки…» — твердо заявляла Нюра. Впрочем, какому именно «делу», простоволосая дева и сама толком-то не знала, токмо уверенно чеканила «труды своя», втихую о чём-то себе надумывая…
Отец Архипыч, которого деревенские виночерпии уважительно называли «наш вымпел» (потому как «вымпить» тот мог в любое время суток без отговоров), бывало, хвалился соседям: «Эх, работяща Нюрка, да к тому ж — девка значительна… Ей-ей! Не своя бы, так сам захомутал чертовку!»
А под «значительностью» понимал Архипыч ту самую Нюрину молчаливость, что казалась ему нежной до невозможности, да глаза рыбьи, прозрачные к Миру сему. Местные же бобыли капали слюной на увесистые оконечные прелести, в капроновых чулках напоминающие сочную «докторскую», аппетитную до розовости.
Да Нюрке-то фиолетово. К родне она наезжала лишь изредка, ведь интересы-то её были иными. А кроме того, разные они все — любови-то, поди разберись… Кому пернатость внутреннюю подавай, кому телеса колбасные, а она, может, важная птица… И белая-белая… Как полярная ночь…
…Вообще, мир целиком казался девице близко-деревенским, а человеки в нём — близко-незатейливыми односельчанами, душевными до удушливости. Оттого и не желалось Нюре за моря-океаны: «На что глядеть-то?.. Ежели везде — Единственна Деревня. Разве только дворницкая — то иной свет. Вершины непокорённые».
…Пудовой птицей топтала она мусорную площадку сталинской высотки, а засаленный халат порхал по ветру грёз благородно блуждающей тогою. С ним в унисон выстреливал к Небу залп ошалелых воробьёв, разбивающихся о непонимание фасадной массивности, осыпающейся во прахе времён.
Тешилась Нюра летучими попрошайками и дозволяла им подкармливаться съестными отбросами свального загончика. Бывало, и пригрозит метлой окрестным пацанам:
— У-уу, сорванцы! Я вам рогатки-то пообломаю, божью тварь не троньте!..
А в Бога она верила. Тайно… Стояла воскресно в сокольническом храме со свечкой в потеющих неопределённостями руках: «О чём испросить?..»
Так и уходила пустой, крестясь да молча… И отчего-то печально смотрели ей вслед намоленные иконы…
…Бабка Меланья вонюче зевнула беззубостью. «Опять Боженька день творит. Швятой Он, вот-те крест швятой! Пошто штолько днёв-то? Шделал один, и будет ужо. Тут ш вещери так намаяшши, шпать бы-ыы… Ан нет.» — И она опасливо покосилась на запертую кладовую: вдруг войдёт кто через доски эти прогнившие, такой же плесенный и невидимый? — «Швещи в коробочек надобно, как покойников, а инаще пошто по им беждомные-то огарки штавить? Непорядок это! Не по-божешки, — озабоченно запричитала бабка и, довольно улыбнувшись собственной прозорливости, продолжала разворачивать свою фантазию: следить надлежит. Вот щас наштанет шупротивный, Он меня вожьми и вопрошай гласом громовым: „Ну, Меланья, жа дело ты ёдывала хлеб швой, али не жа дело? Ответштвуй!“ А я Ёму: „Не прогневай, Благодетяль! Вшо по уму, по чину. Швешки: бошок — к бошку, робрышко — к робрышку в коробошке. Да не по-проштому, лешенкой к небешам“.
И, так успокоив ворчащую свою совесть, бабка Меланья впрыгнула с помятой, продымленной заспанностью раскладушки в зачинавшееся утро, по-акушерски приговаривая: „Нишегоньки, главнее щакого поднатужитьща“, — и с молитвою на губах крысино нырнула за дверь — вниз, по расплескавшейся сумеречности лестничного пролёта…
„Отче Наш, сущий на Небесах…“
Жизнь булькала обыденностями, дворовые старики резались в домино, азартно выкрикивая: „Козёл! Рыба!“, изо всех сил треская по столу. И лишь образ разгорячённой уборками Нюры заставлял их забыть о приземлённом и обратить взоры выше, наполняя жизнь новым, им самим неведанным смыслом. Возведя глаза к небу, они только что и могли прохрипеть: „Ххо-ро-ша бабёнка“ — не то в её сторону, не то кому-то ещё.
Не раз слыхивал это и здешний водила Васяня. Залихватски улыбаясь, подмигивал он насупившейся Нюрке, а та наливалась свекольным румянцем, представляя, как Васяня щупает своими крепкими, пахнущими хлебом руками её упругие телеса. Но ничего не было.
„Это как с Богом, — думалось Нюрке с оскоминой. — Ты к нему со всей душой, а он разве ж тебе покажется?..“
Хотя мечтала-то Нюра не о Васяне — то так, блажь залётная, а „об чём-то большем“, о чём именно — и сама с ходу не догадывалась.
Да и не ведала о том, что шевелящееся Нечто уже распростёрло к ней объятья.
Они были тёплыми и липкими, обвивали шею любящей змеёй, покинувшей детородное кубло, обездоленными, подобно плачущему Богу. Похожие на Пустоты истопленного безумием ледника, они выхолащивали наивные страждущие души кислотными дождями обещаний. Но ей платить было нечем… Ничего не успела попросить и не ждала ничего взамен. Ничего — за позолоченные уста безмерной веры и рычащих отроков-безземельников, рыкающих костью обезьяньих предков.