Равноденствия. Новая мистическая волна
Шрифт:
В то краснокожее время мы были термитами-недомерками, каждое лето совершая опустошительные набеги на бабушкино пристанище, а она потчевала нас пирожками и легендами об Императоре Чу; да не знали мы ровным счётом ничего ни о Пути демонов, ни о Пути богов. А чего ещё было ожидать от голоштанно-картузной орды, кроме зазубрины постгородского воспитания? Из года в год Волька, Лёнчик и я, словно прожорливые шелковичники, всё шире разворачивали ненасытные чрева и, сами того не ведая, пряли сакральные узоры будущих жизней, наливаясь соками Несусветного, затаённого в нас.
Позднее не то чтобы нечто закралось в душу… — оно впрыгнуло в меня поспевшим паразитом — мерзостно,
«Но ведали разве?.. что чада — те лукавы, за рукавичкою прячущие самое что ни на есть дорогое, образа святые. „Припрячем… Припрячем…“ — дабы не уличили нас лики Богом Прославленных, упреждающих с укоризною».
Икон она в доме не держала, тем объясняясь, что, мол, образ намоленный — то отражение, а её Бог в зеркале не уместится. И при этом серьёзной становилась, как никогда раньше. Будто и впрямь боялась, на словах даже — хвать, да и загнать часть от части мельчайшей по клеточкам, по рамочкам осветлённым, кусок Начала Его Всеобъемлющего, из силков чудотворных рваного. Никто Бабушку не слушал. О чём говорить?.. Видно, бурею горит голова, на шторм ловцов созывает. Поймёшь её…
«Пряничные детки, премиленькие, верные Играм своим, ото всего мира сокрытым, Танцующих бесперемирием на Последнем дыхании Бога. А Он…»;
Как-то раз сгрёб Вольдемар в охапку котомку линялую, а с ней и Лёньку в придачу и — шмыг без меня в лес на сутки с хвостиком. В минуты такие чувствуешь себя обиженным до самой это игольчатости сосновой. Вот и я — ковылял растерянной радостью вокруг изгороди, будто страж какой. Палкою зашвырнул даже в тюремность надуманную и ну после в удодов палить, да с кислой до одури миной, что свет почём зря на столпах стоял. А на сердце томно было… Ведь недаром же каждому своё уготованно, голоси не голоси солнечным сговором, Пространство само тебя в объятия заключит для его же наполненности. Ему души ушлые, что протоиерею яблочные пироги. А вообще… ни зги не разберёшь в сумеречности Всевышней, так к чему гадать?.. Но светило, знойностью своей, нахлобученной по самое вероломство, методично выгрызало мои зарёванные мыслишки. А я меж тем искал преград прощению: отомстить бы за сиюминутное одиночество всему миру! Ещё эти вёрткие удоды, ууу… похотливые до хохоту бесы… Палкой их! А в рот тошнотворную бузину горстями. Вот вам моя месть!..
…Да только тут повело по сторонам, пораскачало мою лодку загробную, а воздух зарубил перед глазами, и силюсь я рассмотреть его, но всюду вымарано, словно написанное чернилами. «Оно… — подумалось. — Божьи черновики…» Но тотчас — всё синее, будь то Тучный бог или вода, и… Как рукотворные ангелы подхватили — под спину и к влажности примяли, земле уютно-тёплой… А я чуял их улыбки блаженные и докосновение тлетворно-приторное. А клыки ж-жжуррчали… Блажж-женно, блаж-жженно… — прямо в чернозём, растекаясь пуховыми крыльями по оторопелым тыквам и водянистым беспомощным огурцам… А мне ясно дышалось землёю, её обморочным телом, грязно-безобразным.
Очнувшись от слащавого перегрева, я подскочил как ужаленный… Межзубно сцедив: «Науськали…» и рванул ошпаренно через поля — напрямик к заброшенной колокольне. А ржаные отпрыски тыкались всё в меня, по-особому неприветливо. Колко, до крови… Может, и взаправду то черти были?..
«Он прощает…» «…по-подобию своему…»
Пустота, давшая трещину мрачной благоговейности, давным-давно отсырела и блеяла тишиной в неизведанное — в иную, не похожую ни на что жизнь. На медовые сласти, на урчащие неприкаянными Духами венки шиповника, на загадочный мир Бабушки, с её саратовскими трещотками, медными тазами в расписных алтайских узорах. На тисовые украшения, от чего-то жгущиеся в чужих руках… Здесь вся внутренность была во власти плесени, непотребно-погребальной и неизбежной… Да чего ещё ей плодить-то, если тут всё святое как прежде было, так и осталось. Я стал мысленно обживать святилище. Оно ведь никуда не испарилось, не исчезло в наваждении, просто спит… для иного прихода, где Безбрежное и Страстное распластало теперь своё тепло… Под барабанную дробь пустотную, играющую подкупольным Вышним Акробатам — по-своему гуттаперчевым, но Бессмертным…
А Храм… — ему от себя не деться. Только новые прихожане изменили понятие «Цели». Она приобрела какой-то вид: мокрый и сороконожистый…
Я разыгрывал в сознании то, что, по моим представлениям, должно быть частью Храма: вот здесь — «алтарь», тут, наверное, место «клиросу», «исповедальня», и дальше-дальше… Я точно не знал; ещё, как это выглядит, но… ведь звучало торжественно!.. Обставил Вселенское Пространство всё сплошь образами, от прогнившего пола Преисподней до самого окошечка Небесного… В любом уголке сновали кошки призрачные, и было в каждом по изображению лишь единственной части тела, — но зато огроменной… «Ноготь… Ресница… или даже родимое пятно…» — мысли путались под ногами невзрачными головастиками. А кошки доброжелательно ластились ко всякому наполненному сумасбродством вздоху…
Как только я наконец выбрался наружу, Солнце, эта незаживающая рана Бога, залило мне глаза своим жёлтым гноем, словно твёрдая усердственно: «Ты тоже кошка». И, на несколько секунд ослепнув от жгучей рези болезненности, я вдруг осознал, как несправедливо блажлив придуманный мною Мир. Блаж-жжен-нен…
«Отроки — неподвластные увещеваниям милосердия, что обладают звериными законами выживания, всецело. Бескомпромиссные ко всем иным, — они?.. — Последники Его».
Уже дома я поведал Бабушке о дневных «безделицах»… Из любопытства, желая увидеть, как злятся её глаза (какими их, сколько помню, никак не мог застать. Они вообще никогда не выражали живое — как стеклянные, без устали глядели сквозь всё и вся, в Пустоту, прямо в лицо своего Далёкого Бога). Но она даже не взглянула на меня, смотрю — в очах воздух. Только замурлыкала мечтательно, что «каждый имеет право видеть своего Бога таким, каким тот ему приглянется».
— Да что, если он не кажет лик свой?..
— Дай время, укажет тебе лежбище своё, — уверенно закивала Бабушка.
— Ба, а вдруг это просто сон?..
— А хоть почиваешь, пусть и по-болезности, — кудахтала она, — Боги просто так на землю не сходят. — И ни с того ни с сего добавила: — «А что до образов — то в тебе Божье осязание заговорило. Хоть ноготь отрежь, он всё одно — Богов, и ресница — ЕГО, куда ни упади, ею и останется. Неуж Владыка её устыдится? Всё есмь Изначальное Одно — то, что разлагается, и то, что благоухает. Какой бы требухой ни окормлялась. Чёрное… Красное… А вместе-то они без цвета, без радуги… Лучше б или и не совокупиться вовсе. Но такой иероглиф в Небе записан: всё Одно. И Яхгил и Его гниение. Да-ааа…