Равноденствия. Новая мистическая волна
Шрифт:
— А за что плата-то, — пролепетала девица, робея.
— За Небеса, понятное дело! — гаркнул „анхел“. — Не за бесплатно же вас сюды пускать. Такой порядок… В теятр ходила? Чай, не за так…
— А дорого Душа стоит? — разомлела Нюра.
— Хы! Во ломанула… Нич-чё она не стоит, Душа ваша. Здесь на неё облаков не купишь, да пламени лижущего тоже. С нею вам в иные места иттить, — просветил её вышний бродяжка.
— Ядумала, ценно в себе носить добро да любовь всякую… — порастерялась Нюра.
— Чёй-то ты больно умная, — озлобленно зашикал Агатий на мусорное созданьице, — меньше думай, не то хвост отвалится… На что сдалась здеся любоф твоя? — пожал плечами долгоносый коротышка. — Сказано же: на-лич-ность-ю! Нет, они кто чего на небо тащут… Такие же, грамотные… Приходится брать.. — недовольствовал Агатий.
— А ведь говорят, на небеса денег не надобно. — Будто вареник с капустою, Нюрка судорожно сглотнула воздух.
— Ещё как надобно! — взвизгнуло существо и оживлённо заинтересовалось: — А что, есть? При, сколько влезет! Хоть рупь, а хоть, и мильён, да и больше… У кажного свои Небеса, кто какие заслужил…
Нюрка поёжилась. Изморозь приближающегося хаоса пробежала по безвольной к предвкушениям коже.
Сумасшествие зрилось совсем близко:..
Внезапно раздался невероятный свист, и „смекливый“ испуганно осёкся, словно подавился псовою косточкой. Швырнув Нюрке обескураживающее: „Ну всё, давай! Смотри только, не усрись…“ — юркнул в нездоровую туманность… Исчез…
И снова Бездна зевнула вспышкой…
Слава богу, бред кончился. Сгинул с лихорадкою ночи в обнимку, как только Меланья перекрестилась поутру, обещая вслух, что в благодарность за отпустившую ея смуту недовольствовать более не станет: ни лучиком первым, ни птичьим гомоном надоедливым…
Даром, что про рупь-найдёныш запамятовала, будто приступок молоком той самой коровы полили, какая память людскую слизывает, да происшествия временные… Ну, на то она и тварь Божия.
Болезнь ножную отлежала Меланья дома, как полагается, чай попивая с румянцем бараночным вприкуску. Шесть листков календарных измяла — прочь, листья осенние, не до печали более. А тут и разнарядка на расселение к ней подоспела: будет бабке новая хатка.
Совсем Меланья растревожилась новосельной радостью, как на крылах летает. Даже свечку за то в храме поставила. Да про болезность Души ни слухом :ни духом — а та всё прирастает да — прирастает, заволакивает монетку заветную-нашёптанную, да лесенку к Низу справляет, в самую ту беспроглядную Бездну.
„И не введи нас во искушение…“
Очнулась Нюра, полуобморочно шевеля губами да стуча кулаком по копчику: „Нету хвоста, отвалился… Мамы родные!“
А на другой день всё забыла. Как память заводской кислотой вытравили. Нет, жизнь-то она свою помнила: знала, как звать и где батяня прячет казенную заначку… А вот про Небо… забыла! Напрочь! И не заглянет больше в него, не то что прежде. Зато оборотилась к ней ликом Крылатость — „буду, мол, Нюра, тебя лелеять“.
А Нюра полюбила голубей высматривать, как копошатся они на помойке среди бела дня и гнили разложения. А после выправляют божьи парашюты свои и парят в небе. А что происходило с ними потом, то было ей безразлично…
Увяла в ней ещё не успевшая распуститься Радость. Не зацепляло Нюру даже пристальное внимание Васяни, рьяно ей подмигивающего да пытающегося хватнуть за обмякшие к жизни ягодицы.
Как-то в момент его плюшевых домоганий (только провёл рукою по обидчиво надутой коленке) издала Нюра нелепый душещипательный стон укушенной вожделением свиноматки. А ко всему, будто порастеряв силы во время буйной ночи, ослабилась безнадёжно и сползла на пол. А Васяня, засмущавшийся этаким поворотом, долго и совестливо мял в руках шапку, униженно бормоча: „Нюр, ну ты чё?..“
А Нюру меж тем потянуло на „горькое“. После той самой беспутной случки забеременела она неизъяснённой доселе болью, но не собственной единоличной, а за целый Мир. И с тех пор скорбела уже ежечасно.
Порою шкатулочка звала её внутрь, и мысль о вышнем разврате была невыносимой. Не желала она отверзать Неизведанное и однажды замуровала-таки Блудливую-по-Душам-Чужим в печь, наместо выпавшего кирпича, за изразцом расписным с изображением белой кукушки.
И всё плакала отныне, белугой рыдала, новородившись Вселенскою Мусорщицей…
„Приглядное жилище“ — деловито вышагивала бабка Меланья, замеряя пространство, — и швету много…»
И впрямь, казалось, его столько, что он даже начинал звучать. Повсюду, завораживающе, тонко, словно в игольном ушке… Динь-динь…
«Надо ж, и пещка ладная… да ш ижрасщами. А ты глянь, кака птица!..»
И какой бы ладной фигуркой ни представала Меланья в чей-то вышней игре, Белая Птица смерти уже надвигалась на закатное дышло города, чтобы лишить бабку этой обременительной пользы.
«Швету… швету… много швету…»
«Но избави нас от лукавого…»
«Да, Хаббитыч-то помер. Сказывают, последнее время устремлённо-обеспокоенно в одну точку глядел, покаянный», — шелестели бабоньки на лавочках…
А прах его Нюра схоронила, по завещанию, в проказнице-шкатулке. Вот оказия… И в храм отчего-то больше не ходила — Сладчайший Бог отдавал ей теперь неизбывной горечью…
Лишь роняла всё слёзы, роняла…
Девственная похабница…
Дети сливового дерева
«…И сказал Иисус: „Будьте как Дети…“ Они исполнили наказ Его…»
Дальше я не припомню.
Бабушка молилась своему, незнакомому нам Богу — за то, что она такая, какая есть. А ночами кто-то за её домом делами странными занимался… И тогда будто сама земля, вздыбливаясь гнилостными телесами к Небесам, шелестела тысячью членистоногими тварями: «Гуй Дао… Шшш-ээнь Дао…» А небо волоклось вспухшей жилистостью вожделений: «На дыбу её!» И от песни этой Любви запредельной содрогались рыданием лона бездонные недра тверди.