Раяд
Шрифт:
«Подозрительность к другим вызывает подозрительность у других к тебе», – подумал он и решил не вертеть головой в разные стороны, словно и впрямь оказался в тылу врага. Но фиксировать реальность все же надо было. Подойдя к угловому дому, он первым делом мысленно отметил видеокамеру, установленную на уровне третьего этажа. Камера сканировала местность, поворачиваясь то вправо, то влево.
«Очень мило, – мысленно усмехнулся Костя, – безопасность превыше всего».
Следующее, что зацепило его внимание, было лицо какой-то бабки, маячившее в окне первого этажа. Бабка смотрела на него и Лену, не только не боясь «обнаружить» себя, но даже, похоже, гордясь своим проницательным и недоверчивым видом.
«Вот и первый пограничник, – хмыкнул Костя. – Видеокамеры, видимо, недостаточно. Не удивлюсь, если бабулька ведет журнал наблюдений. Остается только гадать, что она в него запишет». Отметил он про себя и небольшой бетонный столбик на тротуаре – низ его был выкрашен в российский триколор.
«Атас, – подумал Костя, – только КПП не хватает».
Обойдя
Она как-то восторженно присвистнула и, дернув Костю за рукав, сказала:
– Пап, глянь, как здесь чисто.
Точно! Костя мысленно поаплодировал Ленкиной наблюдательности. «Смотри под ноги», – говорила мама. И была права. Вокруг действительно была чистота. Никаких переполненных мусорных баков, никаких пустых пивных бутылок, никаких газет. Улица почти что вылизана. Понятия о чистоте у Кости были московские, то есть относительные. Окурки на асфальте или брошенная банка пива давно не задевает глаз рядового москвича. Но то, что было здесь, походило скорее на элитный район европейского города, нежели на «чистую» московскую улицу. Бордюры газонов не просто покрашены, а покрашены идеально, безо всякой аляповатости, которой обычно грешат маляры – ни подтеков, ни пятен от случайно пролитой краски. Газоны аккуратно подстрижены, кусты подровнены. Самым же поразительным был асфальт. Это не классический московский асфальт, который трещит по швам при первых перепадах температуры, потому что при его укладке разворовывается все – от гравия до битума. Это гладкий асфальт, одна ходьба по которому доставляет удовольствие – можно было только вообразить, что чувствует водитель, двигаясь по нему на машине. Было и еще что-то, что не имело отношение к чистоте, однако зацепило внимательный глаз Кости. Это были велосипеды. Их было не очень много, но большинство из них стояло прямо около подъездов. Оставляли ли их на ночь – вопрос, но то, что их днем не волокли в свои квартиры – факт. Факт, во многом поразивший Костю даже больше асфальта.
В тот момент, когда Костя окончательно увяз в размышлениях по поводу странностей местного бытия, мимо них прошла женщина с коляской. Женщина посмотрела на Костю, перевела взгляд на Лену и, дружелюбно кивнув, сказала:
– Привет.
– Привет, – растерянно сказала Лена в ответ и, переглянувшись с Костей, удивленно вздернула плечами.
Костя ответил Лене тем же пожатием плеч и удивленной гримасой.
Они стояли перед своим новым домом.
X
Кроня только сейчас заметил, что идет по улице, зажав в руке пачку снятых со счета денег. Он на секунду притормозил и запихнул купюры в карман джинсов. Но и этот жест не смог вернуть его в реальность – он по-прежнему стоял в отделении Сбербанка и слышал то голос кассирши, то смех посетителей. В голову приходили один за другим варианты возможных ответов на это хамство. Каждый новый казался ему точнее и язвительнее предыдущего. Кажется, это называется «лестничным остроумием». В какой-то момент он вывел идеальную формулу поведения и даже на секунду задумался, а не вернуться ли ему обратно и не выдать этой гребаной кассирше прямо в лицо все, что он с таким упорством придумал. Но возвращаться не хотелось. И даже не потому, что он боялся физического отпора со стороны клиентов или новой волны смеха, а того, что ему придется снова увидеть тех, кто был свидетелем его жалкого лепетания, его унижения и даже, можно сказать, позора. Если бы ему была дана гарантия, что он больше никогда в жизни не увидит ни этих людей, ни кассирши, это бы его вполне устроило. Но с другой стороны, хотелось реванша… или мести… или возможности вернуть себе хотя бы часть того достоинства, которое сливочным маслом по горячей сковороде размазали об стенку при всем честном народе. Хотя, при каком, на хер, честном? Именно этот честной народ и принял самое живое участие в его позоре. Кроню мучительно раздирала классическая дилемма интеллигента: с одной стороны, острое желание набить морду обидчику, а с другой – осознание собственного бессилия и, стало быть, невозможности подобной мести. Второе неизменно оправдывается известной сентенцией «Вот еще – руки марать!», хотя «руки замарать» очень даже хочется. Хомо сапиенс тем и отличается от хомо не-сапиенс, что всегда найдет высокое оправдание собственному фиаско или слабости.
Кроня стиснул зубы (ну, или ему показалось, что стиснул) и двинулся дальше. В голову снова полезла мстительная чушь.
В детстве он часто мечтал покарать обидчика, придумывая самые ужасные варианты мести. Он не был кровожадным ребенком, но в мечтах ему очень хотелось
Однако сейчас он чувствовал себя ребенком, которому мучительно хотелось ворваться в сберкассу и, положив всех лицом в пол, в упор расстрелять кассиршу. Но он знал, что желание невыполнимо, и вздохнул. Похожие чувства он испытывал последний раз, когда попытался набить морду обманувшему его директору завода в Казахстане. При этом Кроня прекрасно понимал, что, не задержи его широкоплечая охрана еще на подступах к кабинету директора, ничего бы он не сделал – он в жизни никого никогда не ударил и с трудом себе представлял, как это делается. Скорее всего, он бы просто прорвался к директору, наговорил кучу несуразной интеллигентской чепухи и был выпровожен из здания дирекции примерно тем же макаром, каким и был выпровожен в реальности.
«Что за чушь? – думал Кроня. – С чего она вдруг прицепилась к моей фамилии? В конце концов, не всем же быть Ивановыми. Да наверняка в самой очереди были какие-нибудь татары или украинцы. И главное, никому не было до меня дела. Даже больше того, прямо описались от восторга от ее шутки про японку. До этого никто на меня никакого внимания не обращал, и вдруг. Значит, дело было только в фамилии. Ну, уж конечно, не в моей внешности – я похож на русского, даже волосы достались светлые от матери. Вот отец… отец – да, скуласт, даже немного раскос… если приглядеться. Ерунда какая-то…»
Но было еще что-то, что отчаянно бередило его сознание. То ли дежа вю, то ли сходность ощущений. Что-то было в его нынешнем ощущении знакомое, почти свежее. Но что? Кроня мысленно перебрал все события последних дней. Казахстан? Да нет. Там ему вообще не намекали на его инородность – благо фамилия не русская. Поезд? Да тоже нет – сосед был мрачноват, но вполне дружелюбен. Вокзал? Да вроде тоже. Стоп. И тут его буквально пригвоздило к остановившемуся под ногами асфальту. Это ощущение гадливого бессилия он испытал там, на вокзале, точнее на привокзальной площади. Он еще тогда побежал на маршрутку, которая шла до более удобной станции метро. На стоянке газелей всех мастей и видов он быстро нашел нужную. Шофер маршрутки стоял рядом со своим «железным конем» и курил в ожидании пассажиров. Кроня не стал сразу залезать внутрь, а только кинул сумку рядом с сидением шофера (благо, вещей у него было немного) – в основной салон садиться не хотелось, все будут через сумку переступать и спотыкаться, входя и выходя. Кроня спросил у шофера, когда тот поедет. Шофер ответил, что минуты через три. Кроня решил тоже закурить. Пока он курил, стоя у водительской кабины, маршрутка постепенно заполнялась пассажирами. Лишь на передние места никто не претендовал, видя опершегося о дверь маршрутки Кроню. Наконец водитель сделал последнюю глубокую затяжку, запустил бычок куда-то в небо и, выпустив струю дыма, полез в кабину. Кроня тоже бросил недокуренную сигарету и полез на сиденье, как вдруг чья-то загорелая рука его слегка отодвинула, а из-за спины донесся голос, полный мрачного южного акцента: «Здэс занято». В ту же секунду двое смуглых гастарбайтеров нагло вскарабкались в кабину, а Кронину сумку вручили опешившему владельцу и захлопнули дверь перед самым его носом. Кроня чертыхнулся (ну не в драку же ввязываться?) и полез в салон. Но и тут ему пришлось пропустить вперед четырех таких же гастарбайтеров, которые лезли с шумом и смехом (видимо, они были из одной компании с теми, кто пролез на переднее сидение). Кроня вскарабкался последним. Водитель закрыл автоматическую дверь и только тогда Кроня понял, что мест в салоне больше нет – последние заняли те четверо. При этом все гастарбайтеры громко переговаривались друг с другом на своем гортанном языке, смеясь и мотая головами. Кроме одного, который молчал и в упор смотрел на Кроню, словно ему было любопытно, что тот будет делать. А делать Кроне было положительно нечего – маршрутка тронулась, а он так и стоял у дверей, пытаясь ухватиться за какой-нибудь поручень. При этом русские пассажиры подавленно молчали, а эти «приезжие» вели себя так, словно были у себя дома. И всю дорогу до метро Кроня чувствовал во рту горький привкус унижения и страха – вернувшись в Россию, он вдруг оказался иностранцем. Чужим.
Теперь этот привкус вернулся. И с той стороны, с какой Кроня его совсем не ждал. Теперь он вдруг оказался чужим и для «своих».
Погруженный в свои мысли, он только сейчас вспомнил про невропатолога, которого хотел навестить на предмет нывшего позвоночника, про отца, которого вечером должна привезти родственница, и про телефонный номер, который ему дал хороший знакомый. Последнее касалось новой работы, которая была бы очень кстати, учитывая, что Кроня недополучил половину из обещанных ему в Казахстане денег. Вспомнил он и про визитную карточку Кузнецова, соседа по купе (жена – двое детей – Киргизия), но ужасно не хотелось, едва вернувшись домой, тут же собирать вещи и снова лететь за границу.