Райский сад дьявола
Шрифт:
Мы шли по внутреннему скверу института Склифосовского к двухэтажному белому корпусу с закрашенными стеклами — патолого-анатомическому отделению. Попросту говоря — морг. Последний земной дом Валерки Ларионова.
Уходил Валерка отсюда в ясный жаркий день, похожий на пик июля, а не середину сентября. И листва стояла нетронутая, зеленая, мягкая, еще не скукожившаяся и не заскорузевшая, и небо — фаянсово-голубое — висело над нами парашютным куполом, а грохот мчащейся по Садовому кольцу автомобильной лавины разбивался о колоннаду Шереметьевского странноприимного дома и не проникал сюда,
— А почему вы близких не оперируете? — спросил я.
— Руки будут дрожать, — сказал Фима и нажал кнопку звонка на стальной двери с табличкой «Служебный вход. Посторонним вход строго воспрещен». За дверью сдвинулся смотровой волчок, и в круглой железной скважине показался глаз, сморгнул, и щелкнула щеколда. И прежде, чем створка распахнулась, я сказал Фиме:
— Я твой намек понял. Но беда в том, что мне перепоручать мои операции некому. И я тебе обещаю — когда найду эту гадину, у меня руки дрожать не будут…
— Дай тебе Бог, — вздохнул мой дружок. — Ты, Серега, все время живешь в ощущении, будто ты по-прежнему в Афганистане. Тебе от этого трудно — здесь не Афган. Здесь не война…
— Война, Фима, война! Поверь мне…
Санитар, кривой мужичок с металлическими зубами, впустил нас в предбанник, отделанный зеленым кафелем, и в нос шибанул тяжелый дух формалина, дезинфекции и мертвой человеческой плоти.
— Заходите, Ефим Евгеньевич, давно вас не видел, — почтительно поприветствовал санитар и быстро зыркнул в мою сторону: — А это с вами?
— Со мной, Аникеев, со мной, — успокоил его Фима. — Проводи нас к Ларионову… Милиционер… Вчера убили…
Фиолетовый мигающий трепещущий свет люминесцентных ламп, бетонные полы, белые пронумерованные дверцы холодильных ниш, липкая холодная тишина. Из шкафа № 13 Аникеев выкатил носилки на колесиках. Длинный белый куль, тусклая желтизна торчащей из него пятки. Санитар сдернул простыню.
Валерка был голый, синюшно-бледный, совсем закоченевший, со страшным кроваво-бугристым анатомическим секционным швом от горла до лобка. Беспомощный, беззащитный. Голый. Как пришел в этот мир.
Завтра тебя обрядят в белую рубашку, в парадный мундир с золотыми погонами. Он у тебя почти ненадеванный. Сыщик в парадном мундире бывает на смотру и во гробе. В долгом красном ящике, в цветах и лентах, с прибитой к крышке фуражкой, под медный гром оркестра, с троекратным салютом из автомата Калашникова понесут тебя четыре капитана, как принца датского, — все будет выглядеть скорбно-значительно, власть тебе уделит в последний путь часть своего державного блеска и могущества. В котором было отказано при жизни. Ты — не принц, ты — не Гамлет. Обычный опер.
— Идем, Аникеев, перекурим, — взял Фима за плечо санитара. — Пусть попрощаются…
Я положил руку на лоб Валерки — холод потек в мою ладонь. Все тепло мира уже не согреет его. Жесткая короткая стрижка. У него было две макушки — по старой примете суждена была Валерке долгая счастливая жизнь с двумя женами. А он и одной себе не сыскал.
Прощай, Валерка. Не пойду я завтра на похороны, не могу слышать, чего там о тебе вещать станут. Прости. Я обещаю сам справить по тебе большую тризну. За то, что не дали тебе ни до чего дожить — не женился, не родил детей, ничего хорошего не увидел, даже матерым мужиком стать не успел. Остался долговязым мальчишкой.
Я обещаю тебе с ними поквитаться по-честному — поверь мне, тот, кто это сделал, будет лежать здесь, вот в этой холодильной камере № 13, и пусть это будет его платой за твою беззащитную наготу.
Прощай, Валерка. Завтра на кладбище скажут, что память о тебе будет жить вечно в наших сердцах. Насчет «вечно» — я тебе обещать не могу, я не знаю, что такое «вечно». Но вот что точно знаю: пока расчет не закончен, ты будешь со мной, младший братан…
Я вышел в кафельный предбанник и сказал терпеливо дожидающемуся Фиме:
— Мы с тобой люди близкие?
— Надеюсь, — хмыкнул он.
— Я к тому… Если меня доставят к вам с отдельными повреждениями, ты меня режь сам. У тебя не будут дрожать руки…
20. Москва. Житная, 16. МВД России
Без пяти минут два Джангиров подъехал к министерству — десятиэтажному, белоснежному, будто из рафинада напиленного, кубику на Житной. Дважды объехал стоянку и нашел место, с которого можно было наблюдать за центральным подъездом, не выходя из машины. Джангиров не хотел здесь светиться лишнего — полно ненужных старых знакомых. А автомобиль его никак не выделялся среди остальных тачек среднего начальства — нормальная черная «Волга» с антенной радиотелефона. Та самая «Волга», о которой так страстно хлопотал вице-премьер Борис Немцов.
Конечно, шофера, дремотно дожидающиеся своих хозяев, с большим интересом заглянули бы под капот джангировской «Волги», кабы он разрешил — фордовский восьмицилиндровый движок с автомат-трансмиссией делал сходство их машин чисто внешним. Футболист-профессионал, надевший униформу дворовой команды. Для того, чтобы могучий движок не заносил на поворотах зад, в багажнике лежала двухсоткилограммовая чугунная плита.
Полуденное солнце, не по-осеннему жаркое, раскалило лакированную черную крышу, которая давила на мозги, как эта металлическая чушка в багажнике. И кондиционер не спасал — холодные струйки воздуха рассасывались через плохую герметику кузова. Но пересаживаться на иномарку Джангиров не желал, были у него для этого резоны. «На бегах — в рысаках, на проселке — мерином», — говорил он.
По всем своим статьям мерин его был непростой, от тонированных броневых стекол до баллонов «гудьир» — под стать своему наезднику, маленькому, завалящего вида мужичонке, умеющему и готовому убить всякого, кто не подходил под простое и емкое определение — «хороший человек». Поскольку Джангиров точно знал, что любые рассуждения о добре и зле, о благе и пороке, o справедливости и насилии — словесный мусор, чепуха на постном масле, сопливый вздорный лепет незрелого разумения, то и понятие «хороший человек» было очень понятным.