РАЗБОЙНИК ШМАЯ
Шрифт:
– Старина! Это ты? Шмая! – крикнул он, обнимая товарища. Потом присел на ящик и стал внимательно разглядывать сержанта.
Артиллеристы окружили Шмаю. Ему показалось, что они оберегают его от чего-то. Почему они смотрят на него такими глазами?
– Что случилось, Сидор? Что это они на меня так смотрят?
– Сколько времени не виделись.
Прибежал лейтенант Борисюк, мягко улыбнулся, спросил:
– Но как же ты попал сюда, гвардии старший сержант?
– Из госпиталя! – заулыбался старик. – Что же, вы войдете в Берлин,
– Сейчас подводы пойдут за снарядами, – рассеянно проговорил командир батареи. Поезжай с ними, отдохнешь там. А то немцы в контратаку перешли…
Шмая был расстроен. Не нравились ему эти разговоры. Мелькнула страшная мысль, но он отогнал ее.
– Что это ты меня прогоняешь, товарищ гвардии лейтенант? Я хочу к своему орудию…
Старик всматривался в пламя, бушевавшее над городом. Потом подошел к телефонисту, сидевшему на земле, попросил:
Можешь связать меня с наблюдательным пунктом?
Телефонист, незнакомый молодой солдат, недавно прибывший на батарею, с удивлением посмотрел на Шмаю.
– А кого вам надо, товарищ старший сержант?
– Передай командиру батальона… Спиваку…
– Командиру батальона? Гвардии майору Спиваку? Но ведь… гвардии майор Спивак сегодня убит в бою…
– Что?! Что ты сказал? – схватил Шмая телефониста за рукав. – Командир батальона погиб?
У Шмаи закружилась голова, потемнело в глазах. Он вдруг почувствовал страшную усталость. Ноги подкашивались. Дубасов поднял его.
Шмая вытер рукавом глаза и направился к своему орудию.
– Не беспокойся обо мне, все равно никуда не уйду…
Орудия были заряжены, и бой начался, как только показались немецкие танки.
– Подавайте снаряды! – крикнул Шмая и осторожно снял с плеча солдатскую сумку. После каждого снаряда, выпущенного по фашистам, ему становилось легче, он чувствовал, как утихает боль.
Орудия медленно перекатывали от одного квартала к другому. Останавливались возле развалин и обстреливали дома, в которых остатки разбитых гитлеровцев все ещё оказывали сопротивление. То и дело из-за руин поднимались небольшие группы эсэсовцев и переходили в атаку.
Воздух был отравлен дымом и гарью. Изнывая от жары, по обломкам и развалинам, сквозь дым и пламя продвигались вперед усталые солдаты. Занятый солдатским трудом, Шмая старался забыть о своем горе.
После полуночи стрельба немного стихла. И как только на востоке сверкнула первая полоска утреннего света, советские солдаты услышали самые радостные за все время войны слова:
Берлин пал!
Карабкались на развалины: отсюда сквозь дым и пламя можно было видеть рейхстаг, над которым развевалось красное знамя. Шмая, Борисюк и Дубасов стояли на груде камней, смотрели на знамя, и казалось им, что оно возникает из огней, пылающих над Берлином. В глазах старика стояли слезы радости и горя.
Везде играли гармошки, слышалась протяжная русская песня. На разбитых балконах, на заборах висели белые флажки.
Шмая шел, занятый своими мыслями, не подымая глаз.
– Папаша, ты хорошенько присмотрись к этому городу,- сказал Иван Борисюк. – Чтоб было о чем рассказывать, когда приедешь домой.
– Об этом не беспокойся,- ответил Шмая. – Будет о чем рассказывать и детям и внукам… А город… – он махнул рукой. – Нечего мне тут смотреть. Одно только место нравится мне здесь, – он поднял глаза к рейхстагу и указал на знамя победы. – Вот единственный уголок в Германии, который мне нравится.
Под старыми деревьями, недалеко от Бранденбургских ворот, солдаты уселись отдохнуть. Солнце взошло.
Из погребов и укрытий выползали все новые и новые группы немцев. Штатские видели, что никто их не трогает, и подходили поближе к русским солдатам.
Какой-то низкорослый, толстый немец с красными заплывшими глазами и толстой трубкой в зубах, в желтоватом коротком и помятом пиджачке, на котором ещё оставались следы от привинченных гитлеровских значков, с удивлением разглядывал советские орудия. Увидав «катюши», он заулыбался:
– О, гут, русс! – кивнул он головой, и нельзя было понять, что именно по его мнению «гут» – русские, или пушки, или кусок хлеба, поданный ему одним из наших солдат.
– Что тебе понравилось? – поднялся с места Шмая и пристально посмотрел на немца.
– Русский оружие хорош… – ответил немец, – Я есть старый зольдат, ещё с той война. Чтобы победить, надо иметь хороший оружие…
– Дурак! Совесть надо иметь… честь… веру! – крикнул Шмая.
Немец махнул рукой и, встретив суровые взгляды солдат, отошел в сторону.
Прибыли кухни. Толпа изголодавшихся детей и женщин с завистью смотрела на котелки. Кашевар подал гвардии сержанту котелок жирного борща. Тот поглядел на голодных детей, подозвал несколько девочек и мальчиков, усадил их возле себя и отдал им свою порцию. То же сделали и другие солдаты.
– Слушай, Шмая, – сказал Дубасов, присаживаясь рядом с другом, – ты немного поешь. Ведь ты все им отдал…
– Не могу я видеть голодных детей… – ответил Шмая и затянулся папиросой.
Сидор Дубасов проглотил несколько ложек борща, потом отложил ложку и, склонившись к Шмае, сказал:
– Ведь их отцы твоего сына убили, всех нас хотели со свету сжить…
– Знаю, – тяжело вздохнул Шмая.
– Я думал, когда войду в Берлин, никого щадить не буду. Но дети-то ведь не виноваты… Мы не фашисты…
От берлинского вокзала рано утром первый эшелон демобилизованных отправлялся на родину. Поезд был необычный: вагоны и паровоз украшены красными флагами и цветами. Сюда пришли генералы солдаты, офицеры проводить друзей.
Шмая стоял у окна вагона, махал рукой, пытался уловить последние слова товарищей. Не хотел он теперь слез, но они, непрошеные, текли по его загорелому лицу, усталому и по-домашнему озабоченному.