Раздумья ездового пса
Шрифт:
Ну не может же быть, скажете Вы, чтобы так уж прямо все выдерживали этот допуск — случаются же и на Ту-154 казусы, и, пожалуй, чаще, чем на других типах.
Да, случаются. Больше или меньше, не скажу, но ведь наш самолёт — самый массовый, основной тип; их сотни и сотни, этих прекрасных, добротных, мощных самолётов, и они перевозят основную массу пассажиров. Наш Ту-154 летает по всем аэродромам, со всеми их нюансами, в то время как, к примеру, Ил-62 всю жизнь летал по трассам Москва — Хабаровск да Москва — Камчатка; Ил-86 от нас летает, в основном , на Москву… одно да потому, тоска… Ну, не столь буквально, конечно, но мои коллеги-пилоты все-таки отдают себе отчёт в том, что на Ту-154 можно летать практически в любой
Труд
Когда поступила команда снять с эксплуатации сотни лайнеров Ил-18, у людей, которые должны были исполнить и доложить, рука не поднималась резать сразу всю армаду. Не верилось, что несколько сотен ещё исправных самолётов вот так сразу можно вычеркнуть из жизни. Дело это, поганое, позорное дело, все тормозилось на местах, самолёты распихивали по углам, тайно надеясь, что там, наверху ещё опомнятся, что жизнь покажет, что хватятся ещё и прикажут остановить побоище. Часть самолётов расставили в виде памятников на городских площадях, в парках, подкрасили, в иных устроили детские кинотеатры и кафе. Мода такая пошла, чтоб красавец-лайнер украшал жизнь горожан.
Поставили одну такую машину памятником недалеко и от моего дома. Мы все ходили с маленькой дочкой, и она щупала ручонкой нагретый солнцем дюраль обшивки и исшорканную о бетон резину колёс. А я ей рассказывал, что совсем ещё недавно поднимал этот лайнер в небо, трудился вместе с ним, и вот он заслужил — стоять здесь памятником, потому что — трудяга, потому что тот, кто честно и много работает в нашей советской стране, заслуживает сугубого уважения, и ему справедливо воздаётся в старости.
Прошла пара лет, лайнер примелькался, покрылся пылью. Краска потускнела, и он стоял, забытый и запущенный — ну точно дед-пенсионер на завалинке. Постепенно до бесхозного самолёта добрались подростки, вышибли стекла, жгли костры внутри; наконец, там поселились бичи, прямо на виду у входа в отделение милиции. Терпение властей лопнуло, и была отдана команда: убрать.
Когда в своё время громадный самолёт внезапно появился на площади, будто с неба свалился, все были поражены и восторгались. Сюрприз. Явление Авиации народу. Когда решили убрать, то ночью тихо сняли двигатели и пригнали экскаватор с чугунной бабой.
Я почему говорю, что крепкий самолёт? Когда я к вечеру завернул за угол на шум толпы, то убиваемый лайнер был ещё относительно цел. Он сидел на хвосте, воздев в смертной мольбе к небу пальцы подмоторных рам. Экскаватор неторопливо, будто принюхиваясь, подкрадывался, медленно размахивался и наносил удар бабой. Машина стонала и сжималась. Она, если бы могла кричать, до неба бы достала воплем отчаяния и боли. Палач неторопливо наносил новый удар. Машина тряслась от ужаса и оседала все ближе к земле. А толпа злорадно ахала при каждом ударе: «Ах-х ты, с-сука… а-а, падла! А-а, сволочь… крепкая!» Лица людей выражали заинтересованность и восторг от позорища.
Что ж она вам сделала, строители коммунизма вы несчастные?
У меня все оборвалось внутри. Вот, может, тогда я впервые понял, в каком обществе я живу — я, коммунист и пропагандист, может, и не свято, но все же искренне верующий в те идеалы. Тогда они и рухнули.
Сдерживая себя из последних сил, я купил бутылку, побежал в гараж, заперся и, рыдая, залил горе водкой.
Как-то недавно я шёл через школьный двор. Было лето, пора ремонта, и школа освобождалась от старой мебели. Стулья, столы, целые секции кресел из актового зала — все это горой лежало на школьном дворе, и школьники, десятилетние пацаны, истово, в поте лица, ломали ещё целые стулья, со смаком выворачивая
Это уже 90-е годы. А в 50-х, когда я ещё учился в школе, соседский мальчишка по безотцовщине попал в школу-интернат. Это был уже не тот ужасающий послевоенный детдом, где в нищете, голоде и ожесточении бились за жизнь сироты войны, — нет, это была новая школа, где детей хорошо кормили и одевали. Но вот, по истечении срока носки вполне добротной одежды, её по акту полагалось уничтожать: рубили топорами, иной раз сами старшеклассники. Родители их ходили в то время в куфайках и кирзухах; ещё годную одежду можно было по уму отдать в те же детдома... нет, плоды человеческого труда — рубили. Дети.
Я не могу пройти мимо помойки, на которую кто-то выбросил стул со сломанной ножкой. Ну возьми ты эпоксидку, намажь, приложи, обмотай до утра — и стул, продукт труда человеческого, обретёт новую жизнь. Когда я вижу, что вещь в беде, я не могу пройти мимо.
Так нет же: бич не отдаёт. Он при мне ломает стул ногами, разжигает из него костерок и грязными чёрными руками смачно отправляет в рот сосиску, под пивко. Он недавно украл кабель, по которому подавался ток в наши гаражи, и мы всю зиму были без света. Кабель он порубил, принёс и продал приёмщику цветного лома, где-то здесь же, в гаражах… может, по его наводке. Он заработал себе на пиво. А тот, кто держит в цепких руках сеть приёмных пунктов цветного металлолома по всей стране, загнал алюминий за рубеж и честно стал миллиардером. Он лоббирует где-то кого-то, и тот закрывает глаза на то, что руками бичей прочно обустраивается в стране разруха.
К зиме бич сопьётся вконец, заболеет, обморозится, его подберут на улице, отрежут чёрные пальцы в больнице, и моя дочь будет его лечить, исполняя клятву Гиппократа. А я буду без света чинить в гараже старую машину, простужусь, тоже заболею, мой бронхит меня доконает, меня спишут, и я уже не смогу летать, зарабатывать и помогать своей взрослой дочери-врачу выжить в этом мире.
Я не могу пройти мимо сломанной и выброшенной вещи на помойке. Она не виновата, что человек определил ей такую судьбу.
Но мимо человека, определившего свою судьбу — жить на помойке, — мимо Человека, Личности, которая сама низвела себя до почти животного уровня, — я пройду. Он, конечно, приведёт массу оправданий… если ещё будет способен. Все эти оправдания сводятся к простой формуле: слаб человек. Он пошёл на поводу. Он жил страстями, удовлетворяя их самым примитивным способом. Он жил в своё удовольствие: жрал, ленился, пил, курил, любил, играл… и проиграл.
Он никогда всерьёз не работал. Ни над собой, ни ради чего-то или кого-то. Ещё со школы, с интерната, с того топора, с тех костров, с той толпы, смакующей убийство самолёта, убийство Труда, — он только потреблял и разрушал. Он… животное. Ну, почти.
Животному я помогу. Бичу — никогда. Я жестокосерден, негуманен, я — человек-функция, робот, без чувств, с одной волей.
Но я хорошо знаю цену Труду. Труд и только Труд создал Человека.
Да я и не человек. Я — пёс, всю жизнь в упряжке. Я пробегаю мимо ваших удовольствий; я выбрал путь. Это сейчас, на склоне жизни, когда я в авторитете и пока ещё при силе, мои нарты скользят с горы, а я бегу вроде как налегке. А как я пёр те нарты на перевал!
Да и какие уж силы…
Надо всегда помнить, что человек, личность — это только интеллект. Только интеллектом человек отличается от животных и друг от друга. Интеллект может быть упрятан в голову красавца или урода, Нарцисса или Квазимодо… в принципе, пусть в голову профессора Доуэля — и все это личности, люди. И нужны друг другу личности, интеллекты в той степени, в какой они образуют созидательное сообщество. Только трудясь для людей, интеллект востребован.