Разгневанная река
Шрифт:
— Ешь! Пей чай!
Солдат радостно заулыбался?
— Аригато!
На этом «беседа» закончилась, так как солдат услышал донесшийся из харчевни голос своего сержанта. Он торопливо поднялся, пробормотал что-то, но Ты Гать из всего этого понял одно только слово — «зото».
— Да, да, зото! Вот, бери еще бананы, поешь там, у себя. Бери, я дарю!
В глазах старого Гатя этот корейский паренек был таким юным и таким еще глупым. Он стоял перед стариком, держа в руках бананы, от улыбки глаза совсем превратились в щелки.
— Аригато! Аригато!
С того дня Ты Гать не раз вспоминал молоденького корейского солдата. Наверное, у него дома остались родители, братья, сестры… А парнишку погнали служить в японской армии, за тридевять земель от родины. Скучает, даже поговорить не с кем. Все принимают его за японца — ведь он в японской военной форме — и если не ненавидят, то уж, конечно, сторонятся! Ты Гать не знал, где находится эта Корея. Слышал он
Дождь лил не переставая. Каждый вечер в станционном поселке появлялись японские солдаты, и всякий раз Ты Гать поджидал своего молоденького корейца. Но тот не показывался.
Наконец небо прояснилось, наступили ясные солнечные дни. Заканчивался год по европейскому календарю, приближались рождественские праздники. Ты Гать привык, что ежегодно в это время поезда шли переполненные — служащие и учащиеся ехали на рождество отдыхать к себе в деревню, повидаться с родными. В этом же году дневных пассажирских поездов не было, только в шесть часов утра и в шесть вечера проходили автодрезины, но они не останавливались у моста Лыонг. Теперь по дороге из Ханоя в Хайфон ездили на повозках, запряженных лошадьми, и на велосипедах либо дожидались автобуса, который стоял на полустанке не более десяти-пятнадцати минут.
Как только небо прояснилось, все снова в тревоге стали ждать налетов. И действительно, не прошло и дня, как показались американские самолеты. Это было звено — пять машин, но на этот раз они прилетели с самого утра. По гулу сразу можно было определить, что летят они очень низко, над самой землей. Вот тогда-то жители окрестных сел впервые услышали стрельбу зенитных пулеметов. Оглушительными очередями трещали они вокруг моста, а в небе с жутким воем носились самолеты. Старики и дети, оставшиеся в поселке, спрятались в бамбуковых зарослях на берегу и сидели там замирая от страха. Взрослые же, которых налет американцев застал в поле, припали к земле и с тревогой глядели вверх. Видно, самолеты оказались слабее зениток, они развернулись и исчезли вдали. Но когда все уже вздохнули с облегчением, они снова вынырнули откуда-то. Теперь бомбардировщики шли на большой высоте и кружили в небе, точно стая щук. Загрохотали зенитные орудия. От их стрельбы дрожала земля. В небе глухо рвались снаряды, повисли клубы черного дыма. Самолеты круто разворачивались и маневрировали среди разрывов. Грохот зениток смешался с треском пулеметов и воем бомбардировщиков. Один за другим они пикировали с высоты и снова взмывали в небо. И только один остался кружить высоко под облаками. Рвались бомбы, коричневый дым полосами стелился вдоль берега, заволакивая все вокруг. Из прибрежных кустов с шумом вылетели птицы.
После этого воздушного сражения многие семьи, жившие в районе моста и дамбы, поспешили убраться подальше от бомбежек — в другие деревни, к друзьям и знакомым. Но некоторые все-таки не решались бросить дом на произвол судьбы и наведывались в поселок перед рассветом или в сумерки. Несколько дней было тихо, жители один за другим начали возвращаться в поселок. И тут неожиданно для всех американцы налетели снова.
Был полдень. Еще не слыша ничего, Ты Гать увидел вдруг, как из домов на улицу высыпали люди. Только он собрался пойти узнать, в чем дело, как вбежал Ка, схватил его за руку и потащил к выходу:
— Ой, дедушка, опять самолеты!
— Где?
— Вон, вон! Целая туча! Бежим скорее, дедушка!..
Вытащив старика из хижины, мальчишка бросился бежать по тропинке через рисовое поле. Только теперь услышал Ты Гать далекий тяжелый гул. Народ из поселка кинулся врассыпную. Раздумывать было некогда, и Ты Гать молча бежал следом за мальчишкой. Они миновали несколько рисовых полей и только тогда плюхнулись на землю между могильными холмиками. Сегодня самолетов было так много, что их даже пересчитать было невозможно, Ты Гать видел только, как они летели тучей, одни высоко, другие пониже — маленькие и большие. Вновь забили орудия. Голубое прозрачное небо мгновенно усеяли грязные пятна разрывов, которые множились прямо на глазах. Вскоре и небо и земля скрылись в густой пелене дыма. В этой мгле самолеты носились, как ястребы, то падая камнем вниз, то снова взмывая в небо. Ка время от времени выглядывал из-за кирпичного надгробия и звонким голосом комментировал события. Но каждый раз, когда над ними проносился самолет, он бросался на землю и лежал неподвижно, ничком, втянув голову в плечи.
— Уй! Они сбросили бомбу прямо на японцев! Уй, сколько бомб попало в речку! Смотрите, дедушка, американский самолет горит! Глядите, они мост взорвали!
И сам мост, и подходы к нему были скрыты в таком густом дыму, что старый Ты Гать ничего уже не разбирал. Он видел только, как в этих черных клубах сверкали багровые вспышки, после которых каждый раз содрогалась земля. Один из взрывов на отмели был таким сильным, что ему показалось, будто весь лагерь взлетел на воздух. В голове старика молнией пронеслась мысль о корейце. Вряд ли он уцелеет после такой бомбардировки!
Ка продолжал возбужденно кричать, но его звонкий голос едва доносился до Ты Гатя, заглушаемый грохотом разрывов.
— Ой, на том берегу пожар! Да еще какой! Это деревня Мо горит!
Вдруг мальчик бросился к старику и прижался к нему всем телом. В то же мгновение над их головами пронеслась зловещая черная тень. Как только она исчезла, Ка, не выпуская руки деда, поднял голову и посмотрел вслед самолету.
— Он стреляет! Смотри, дедушка, он поджег наш поселок!
Ты Гать увидел, как самолет огненными трассами поливает крытые соломой дома. Сначала в одном конце улицы, потом в центре вспыхнули и заплясали острые языки пламени. Они жадно растекались вдоль улицы, охватывая все новые и новые дома. И вдруг пламя свирепо вспыхнуло и, слившись в один огромный костер, завыло и заплясало, как рассвирепевший дьявол. Оно пожирало на своем пути все: дома, кустарники, деревья. Люди, спрятавшиеся на кладбище, выскочили из своих укрытий и молча смотрели на этот чудовищный костер, потом, позабыв об опасности и не обращая больше внимания на самолеты, которые по-прежнему выли над головой, на грохот зениток и взрывы бомб, бросились тушить свои дома и спасать имущество. Старый Ты Гать тоже было вскочил, но Ка повис у него на руке:
— Не надо, дедушка, не надо! Самолеты же еще бомбят!
Старик застыл на месте, глядя, как разгорается пламя пожара в их поселке и в деревнях на противоположном берегу Лыонга. Дым поредел, и стал виден железнодорожный мост, одна половина железных ферм завалилась, уткнувшись в дно реки, вторая торчала в воздухе, смятая и искореженная.
— Дом моей хозяйки сгорел. Дотла сгорел, дедушка!
18
От поселка остались одни головешки. Но чайная Ты Гатя, стоявшая в стороне, не пострадала от огня, только крышу изрешетили осколки. Мост выбыл из строя, пешеходы и велосипедисты вынуждены были делать более километра до новой переправы, а машины и повозки приходилось перевозить на пароме. Поезда шли только ночью, и пассажиры, доехав до разбитого моста, делали пересадку на другой поезд.
Полустанок у моста Лыонг стал, таким образом, гораздо оживленнее, чем прежде, правда, народ появлялся здесь только по ночам. Когда прибывал поезд из Хайфона, пассажиры выходили из него, спускались под мост и на лодках переправлялись на другой берег, где их ждал поезд, идущий в Ханой. И наоборот, когда приходил поезд из Ханоя, тысячи пассажиров, переправившись на этот берег, бежали к полустанку и с боем занимали места в хайфонском поезде.
Не прошло и недели после пожара, а недалеко от пепелища на месте старого поселка уже выросли времянки со стенами, плетенными из расщепленного бамбука. Как только наступал вечер, в окнах харчевен, чайных, в лавках, торгующих всякой снедью для пассажиров, загорались тусклые огни керосиновых ламп. Все население бывшего станционного поселка теперь кормилось за счет обслуживания пассажиров. Днем район возле моста представлял собой печальную картину: воронки от бомб, груды обломков, кучи земли преграждали подходы к мосту. Но когда начинало смеркаться, здесь появлялись люди и берег оживал — отовсюду съезжались всевозможные лодки: и маленькие, и большие, и дощаники, и плетенки, как снятые подрядчиками, так и принадлежавшие местным жителям. Эти суденышки останавливались недалеко от моста, здесь их закрепляли за всаженный в дно шест, и, уткнувшись в песчаную отмель, они поджидали пассажиров. А вдоль железнодорожной линии, ближе к головному вагону, наготове сидело больше полусотни человек, поджидавших восьмичасовой вечерний поезд из Хайзыонга. Это были те, кто в результате последнего налета лишился крова, или подростки из окрестных сел. Как только поезд замедлял ход и останавливался у моста, они гурьбой бросались к вагонам, хватали из рук пассажиров чемоданы, плетенки, громоздкие корзины и тащили их вниз, к воде. Над отмелью, освещенной факелами, карманными фонариками, разносились крики, смех, брань. Возле лодок возня и суета становились еще сильнее. Лодочники чуть ли не дрались за каждого пассажира. Примерно через час шум стихал. Возле моста оставались лишь железнодорожные рабочие, которые таскали тяжелые тюки к большим лодкам. Весь шум, гам, огни перемещались на противоположный берег. А носильщики и лодочники устраивались на отмели, курили и переговаривались, дожидаясь поезда с другой стороны.