Разговоры с Раневской
Шрифт:
— Я слыхала. Но что она пишет? Ничего компрометирующего?
— В общем, нет. Пишет, что вы — самостоятельный человек, что многие Опасаются ваших острых оценок, да вот еще о том, что вы обозвали известную журналистку, Татьяну Тэсс, наверное.
— Как я обозвала? — осторожно спросила Ф. Г.
— Вы ей сказали: «Ты — сука!»
— Так и напечатано? — изумилась Ф. Г.
— Так и напечатано! — Раскрасневшаяся Наташа удовлетворенно улыбалась.
— Но ведь это неправда. Я никогда не была с Таней на «ты». Я могла ей сказать и действительно много раз говорила: «Таня — вы сука»,
Наташа всплеснула руками и рассмеялась:
— Фаина Григорьевна! Вы — чудо! Но кто позволил Светлане приподнимать занавес над жизнью чужих людей, еще живых, между прочим!
— А мертвых, вы думаете, можно? — спросила Ф. Г., но Наташа только пожала плечами. — И все-таки Светлана соблюдает известный такт и осторожность. Согласитесь с этим. — Ф. Г. с опаской посмотрела на Наташу. — Я ведь знала ее. Она не была счастлива — ни при жизни отца, ни после его смерти. Дети у нее — удивительные. Любят ее без памяти, и она их так же. Вон то блюдо на окне, керамическое, посмотрите. Видите? Его принесли мне дети Светланы. Ранней-ранней весной пришли ко мне и принесли мне его, до краев полное фиалок. И благодарили за «Золушку», за «Слона и веревочку», за «Подкидыша». Просили показать, как я умею прыгать через скакалку. И мы пили вместе чай с пирожными, к сожалению вчерашними.
— Но она же бросила их,—сказала решительно Наташа.
— Да, конечно, вы правы. Но они давно уже выросли, — Ф. Г. снова внимательно взглянула на Наташу и вдруг сказала: — Если бы я встретила ее сейчас, я бы не подала ей руки… Но все же, — Ф. Г. искала слова, — она, наверное, находилась не в своем уме, когда это сделала. Думаю, здесь все очень непросто. И беда случилась оттого, что Светлана многого не знала. В этом ведь тоже трагедия. Всю жизнь она провела в особых условиях. Знала ли она страну, людей? Потом — разоблачение отца. Это ведь тоже пережить надо. А она знала его окружение, видела этих пресмыкающихся. И разоблачители — тоже из них. Поверьте, ей было очень трудно. А другая жизнь оставалась неизвестной. Это ведь очень страшно, когда вокруг только подлость и предательство. И ничего больше.
В Крыму, в Гражданскую войну, я видела на Севастопольском рейде корабли всех государств, входящих в Антанту. Для меня поход Антанты сразу перестал быть абстрактным понятием. Ну не случайно же Тютчев сказал:
Блажен, кто посетил сей мир В его минуты роковые. Его призвали всеблагие Как собеседника на пир.Может, в этом призыве тоже наша судьба? Или «знать» и «понимать» стало одним и тем же?
В нашем «Красном театре» заболела тогда туберкулезом одна актриса. Мы все почти голодали, и ее нужно было спасать. Я пошла к комиссару просить для больной хотя бы один паек.
— Подождать! — сказал мне часовой в коридоре. Потом пустил в накуренную комнату. За столом сидел человек с тонким, интеллигентным лицом, в кожаной куртке, на которую были нашиты красные застежки, знаете, как у Стрельцов петровских времен. Он сидел с закрытыми глазами.
— Говорите, что у вас? — сказал он, не размыкая век. Я начала горячо рассказывать, но остановилась:
— Вы не слушаете меня: вы даже не открываете глаз.
— Дорогая, я не спал несколько недель, говорите, я все слышу. — Он поднял веки, взглянул на меня, и я ахнула: у него были кровавые белки.
Понимаете, для того чтобы дойти до такого, надо действительно верить, что ты строишь новую жизнь, что ты «живешь для лучшего». И хоть это слова великого утешителя Луки, они же утешили мою Настю. Да, и бульварные романы, но и слова эти тоже. Я же, когда играла, это чувствовала и понимала.
— Ну, Фаина Григорьевна, — сказала наконец Наташа, — согласитесь, что театр и жизнь — не одно и то же.
— Но я все думаю, как сделать, чтобы ни одно поколение не оставалось, как Светлана, без знания истории, без знания того, как досталось стране то, что молодежь получает готовеньким. Ведь есть же, наверное, средство, которое должно убедить людей, что ничто и никогда не проходит бесследно, и если в революцию люди проливали кровь, то и это было нужно.
И вдруг без паузы попросила Наташу:
— Голубушка, а мне самой никак нельзя прочитать книжку Светланы?
— Конечно, — улыбнулась Наташа, — как только она освободится.
— Надеюсь, я не рискую своей жизнью? — Ф. Г. снова стала ироничной.
— Оставьте, Фаина Григорьевна, — успокоила Наташа, — кто об этом узнает?!
— Три человека уже знают наверняка: вы, Глеб и я. Рассчитывать на вашу порядочность я еще могу, на свою — не очень!
— Что это вы изображали из себя революционерку? — спросил я Ф. Г., когда мы сели пить чай уже вдвоем.
Она пропустила мой сарказм мимо ушей и попросила:
— Дайте даме варенье. Не это, а мое, на ксилите, — и стала накладывать ягоды в розетку, а потом спокойно сказала: — Если человек туп, не надо это так часто демонстрировать. Но вам-то я уже не раз говорила: не родись я актрисой, стала бы только историком. И могу без конца повторять: знай люди историю своей страны, понимай ее они, можно было бы предотвратить тысячи ошибок.
— А Светланину книгу вы мне почитать дадите? — спросил я.
— Конечно, но только не вынося ее из моего дома. Я хоть и революционерка, но распространение нелегальной литературы считаю занятием уже не по возрасту.
Разное восприятие
— Я был у Чуковского, в Переделкине, — сообщил я Ф. Г.
— Что, вышло новое, 225-е издание «Мухи-цокотухи» и Корней Иванович захотел оповестить об этом белый свет?!
— Нет, нет! Совсем другое: я записывал его для «Библиотеки новинок советской литературы»…
— И новинкой стал еще один выпуск его бесконечных букашек и таракашек! — не унималась Ф. Г., смеясь. И вдруг серьезно: — Объясните мне, почему я так ненавижу всех этих ползающих по его книгам насекомых? И эту муху с золотым брюхом, и комарика, который держит в руках фонарик, чтобы вернее впиться в вашу шею, и тараканище, и прочую мерзость, которая у него, как у этой отроду не мывшейся Федоры, ликует, пьет и жрет? Не говорите мне ничего! Все равно нечистоплотность, которая прет со страниц его «детских» книг, никуда не денется!