Разграбленный город

Manning Olivia

– А что за вещи ты видел в Бессарабии? Картины?

– Нет, рисунки. Это были вывески.

Он рассказал о евреях в той деревне: мужчины словно костлявые призраки в лохмотьях, женщины в черных шерстяных париках (они брили головы, поскольку мучились какой-то кожной болезнью, в других местах уже исчезнувшей). Держались они скрытно и раболепно, и Саша, привыкший, что евреи – самые богатые члены любого общества, был потрясен их поведением.

– Они даже читать не умели, – пояснил он. – Совершенно нищие, но прекрасно рисовали.

– И

что это были за рисунки?

– Фантастические. Люди, животные, предметы, все невероятно ярких цветов. Я при любом удобном случае ходил на них посмотреть.

Казалось, что эти вывески были единственным его развлечением, и Гарриет спросила:

– А у тебя были какие-то друзья в армии?

– Я познакомился с одним деревенским мальчиком. Его отец держал кабак, куда солдаты ходили пить tuica. Это была обычная комната, очень грязная, но солдаты говорили, что этот человек – страшный жулик и купается в деньгах.

Саша описал этого мальчика – худого, бледного, в черной кипе, бриджах, черных чулках и ботинках. На гладких белых щеках проступал рыжий пух, а за ушами свисали традиционные рыжие кудряшки.

– Никогда не видел ничего подобного, – сказал Саша.

– Но так выглядят все ортодоксальные евреи, – заметила Гарриет. – Ты же видел их в Дымбовице?

Саша покачал головой. Он никогда не подходил к гетто. Тетки не разрешали ему ходить туда.

– А ты разговаривал с этим мальчиком? – спросила Гарриет.

– Пытался, но мало что получалось. Он говорил только на идише и украинском и очень стеснялся. Иногда он убегал, завидев меня на улице.

– А из солдат ты ни с кем не подружился?

– Ну… – Несколько мгновений Саша молча глядел вниз, потирая ладонью грубый край стены, а потом заговорил с трудом, словно через боль. – Был у меня один друг. Тоже еврей. Его звали Маркович.

– Он сбежал вместе с тобой?

Саша потряс головой.

– Он умер.

– Как это произошло?

Саша несколько минут молчал, и Гарриет поняла, что пережитое было настолько несовместимо с его прирожденной невинностью, что ему тяжело было возвращаться к этому опыту.

– Расскажи мне, – сказала она настойчиво.

– Ну… Сами понимаете, как тут всё устроено, – сказал Саша как бы буднично. – Если что-то случается, сразу говорят, что виноваты евреи. В армии было то же самое. Они винили евреев в потере Бессарабии. Говорили, что мы вызвали русских из-за новых законов против нас. Как будто они бы откликнулись! Это всё глупости, конечно.

Он коротко хохотнул и взглянул на нее, и эта неловкая попытка продемонстрировать умудренность опытом еще раз напомнила ей, как он на самом деле молод.

– Они плохо с тобой обращались? – спросила она.

– Не очень-то. Некоторые были приличными людьми. Тяжело было всем, кого мобилизовали. Бараки кишели клопами. Поначалу меня так искусали, что казалось, будто у меня корь. И кормили только маисом или фасолью, да и того доставалось мало. Деньги на еду были, но офицеры всё забирали.

– Ты поэтому сбежал?

– Нет.

Он снова взял уголь и начал подчернять линии эскиза, который уже плохо был виден в меркнущем свете.

– Из-за Марковича.

– Того, который умер? Что с ним случилось?

– Когда нас выслали из Бессарабии, мы ехали в поезде, и он ушел дальше по коридору и не вернулся. Я всех спрашивал, но все говорили, что не видели его. Пока мы ждали в Черновцах – мы три дня жили на платформе, потому что не было поездов, – сказали, что на путях нашли тело, наполовину съеденное волками. Один из солдат сказал мне: слышал, мол, что случилось с твоим другом Марковичем? Это его тело. Постерегись, ты же тоже еврей. Тогда я понял, что его сбросили с поезда. Мне стало страшно. Со мной могло случиться то же самое. Ночью, когда все заснули, я убежал по путям и забрался в товарный поезд. Он привез меня в Бухарест.

Пока они говорили, с площади донесся тонкий и ясный сигнал отбоя. Облака растаяли, обнажив бирюзовое небо, на котором начали проявляться звезды. Площадь освещали не только лампы, но и отблески этого неба, словно отраженного в водной глади.

Гарриет решила, что Саше на сегодня довольно вопросов. К тому же Гай должен был скоро вернуться. Она слезла с парапета и произнесла:

– Мне пора, но я приду еще.

Перед уходом она вручила Саше газету.

– Здесь говорится, что суд над твоим отцом начнется четырнадцатого августа. Чем быстрее это всё кончится, тем лучше. Может быть, его вообще оправдают.

Читать в сумерках было невозможно. Саша взял газету и сказал: «Конечно», но было ясно, что соглашается он только из вежливости. Они оба прекрасно понимали, что Дракера осудят, чтобы изъять его состояние в пользу короны. Что толку было надеяться на оправдание?

Гарриет пошла к лестнице, а Саша вернулся в свою хижину. Обернувшись, она увидела, что он уже зажег свечу и, стоя на коленях, склонился над расстеленной на полу газетой.

7

Стоило Якимову свернуть за угол, как он увидел большой желтый автомобиль, припаркованный у Миссии. Крыша была опущена, и силуэт автомобиля казался безупречным. Якимов прослезился.

– Старушка моя, – сказал он. – Любимая.

Он и сам не знал, относилось ли это к «Испано-Сюизе» или к Долли, которая когда-то сделала ему такой подарок.

Автомобилю было уже семь лет, но Якимов заботился о нем так, как и не думал заботиться о себе. Открыв капот, он оглядел мотор, после чего закрыл капот и погладил журавля, который взлетал, опустив крылья, с крышки радиатора. Он обошел автомобиль, удостоверился, что тот запылился, но не более того, а обитые свиной кожей сиденья «в отличной форме». Спасибо югославам, подумал он. Хорошо с ней обращались.