Разграбленный город
Шрифт:
– Что сегодня в меню? – спросил Якимов, чтобы завязать разговор.
– Сегодня постный день, – ответила Гарриет. – Деспина купила речную рыбу.
Якимов вздохнул.
– Сегодня утром я вспоминал блины, – сказал он. – Мы покупали их у Корнилова. Вам приносили целую стопку блинов. Нижний надо было мазать икрой, следующий – сметаной, потом снова икрой и так далее. А потом разрезать всю стопку. Ах!
Он сглотнул, словно воспоминание было настолько восхитительным, что его сложно было вынести.
– Не знаю, почему здесь нет
Он выжидательно уставился на Гарриет, но, видя, что она не предлагает тут же приготовить блинов, отвернулся и продолжил, словно желая смягчить ее невежливость:
– Конечно, с русской белужьей икрой ничто не сравнится. Или с осетровой.
Он снова вздохнул и тоскливо спросил:
– Знаете, есть такие птички – овсянки? Вкуснейшие, не так ли?
– Не знаю. Мне не нравится, когда убивают мелких птиц.
Якимов был обескуражен.
– Но вы же едите курицу! Это тоже птица. Какое значение имеет размер? Важен ведь вкус.
Не зная, что ответить, Гарриет взглянула на часы.
– Наш мальчик опаздывает, – заметил Якимов. – Чем он только занят в последнее время?
По его тону было ясно, что он чувствует себя заброшенным, поскольку Гай больше им не занимается.
– Он открыл летнюю школу в университете, – сказала Гарриет. – Вам, наверное, не хватает репетиций?
– Было весело, конечно, но дорогой Гай совсем нас загонял. Да и потом, из этого так ничего и не вышло.
– А что должно было выйти? Вы же не рассчитывали на карьеру актера? В чужой стране, во время войны…
– Карьеру? Даже и не думал о подобном.
Якимов так искренне удивился, что Гарриет поняла, что он рассчитывал только на пожизненную кормежку. Дело было в том, что он так и не вырос. Когда-то она подумала, что Якимов напоминает облако, которое под руководством Гая начало обретать форму. Но Гай оставил его, и Якимов, словно ребенок, которого забросили с рождением младшего брата, сам не понимал, что произошло.
– Я был рад помочь Гаю, – сказал он.
– Вы раньше не играли, так?
– Никогда, дорогая моя, никогда.
– А чем вы занимались до войны? У вас была какая-то работа?
Слегка оскорбленный подобным вопросом, Якимов запротестовал:
– У меня было содержание, знаете ли.
Видимо, он жил, изображая богатство, – уловка не хуже многих.
Чувствуя ее неодобрение, Якимов попытался исправить ситуацию:
– Подрабатывал по мелочам, конечно. Если случалось поиздержаться.
– И как вы подрабатывали?
Он заерзал от таких расспросов. Ступня его снова задергалась.
– Продавал автомобили. Самые лучшие, конечно: «роллс-ройс», «бентли»… У меня самого «Испано-Сюиза». Лучшие автомобили в мире. Надо вернуть ее. Прокачу вас.
– Чем еще вы занимались?
– Продавал картины, всякие безделушки…
– В самом деле? – заинтересовалась Гарриет. – Вы разбираетесь в живописи?
– Это было бы преувеличением,
Он говори так, словно речь шла о какой-то уважаемой профессии, пока не поймал ее взгляд, и вдруг совершенно увял. Сев ровно и повесив голову, он уставился в опустевший стакан и забормотал:
– Мне со дня на день придет содержание, не беспокойтесь, я верну всё до гроша…
Оба они с облегчением услышали, что Гай вернулся домой. Он вошел в комнату, широко улыбаясь, словно приготовил Гарриет какой-то восхитительный сюрприз.
– Помнишь Тоби Лаша? – спросил он.
– Я счастлив видеть вас снова! Просто счастлив! – провозгласил Тоби, глядя на Гарриет с восторгом, словно это была долгожданная встреча после разлуки.
Она видела его только единожды и почти не помнила. Ей удалось произнести подходящий ответ, но на деле гость не впечатлил ее: лет двадцати пяти, ширококостный и неловкий. У него были резкие черты лица и грубая кожа, и вместе с тем казалось, что лицо было сделано из неподходящего, чересчур мягкого материала.
Посасывая трубку, Тоби обернулся к Гаю и выпалил:
– Знаете, что мне напоминает ваша супруга? Вот эти строчки Теннисона: «Она идет во всей красе, светла, как что-то там волны».
– Это Байрон, – сказал Гай.
– Господи! – Тоби зажал рот рукой, преувеличенно изображая стыд. – Вечно я путаю. Я не то чтобы не знаю, просто не помню.
Заметив Якимова, он бросился к нему с приветствиями и протянутой рукой. Гарриет ушла на кухню, чтобы сказать Деспине, что за обедом будет еще один гость. Когда она вернулась, Тоби со множеством избыточных шуточек описывал положение дел в столице Трансильвании, откуда только что сбежал.
Хотя Клуж уже двадцать лет находился под правлением Румынии, это всё еще был венгерский город. Жители только и ждали, когда всеми презираемый режим падет.
– Они даже не поддерживают немцев, – говорил Тоби, – просто ждут, когда вернутся венгры. И не хотят понимать, что следом за ними придут фашисты. Если сказать об этом вслух, они придумывают отговорки. Моя знакомая – еврейка – сказала: «Мы ждем этого не ради себя, а ради наших детей». Думают, что уже со дня на день всё случится.
Тоби стоял у открытого французского окна, и его потрепанный силуэт четко вырисовывался в лучах ослепительного солнечного света.
– Я был единственным англичанином там, и мне приходилось помалкивать, – продолжал он. – И что бы вы думали, случилось перед моим отъездом? Немцы назначили там гауляйтера – графа Фредерика фон Флюгеля. Пора делать ноги, сказал я себе.