Разлад
Шрифт:
Вот уж скоро год прошел. С той поры много воды утекло: Пранас уволился и куда-то сгинул, мужа схоронила. И осталась одна, как перст. Раз в дикой тоске руки на себя наложить хотела, но духу не хватило. После свыклась: «В жизни и не такое бывает. Вон, мужья жен бросают, не то что полюбовниц. Да и перестарок я для него, ему бы молодуху какую под стать». Только иной раз вспомнит бабкино присловье: «Прожитое – что пролитое – не воротишь», – и усмехнется: «Верно, ой как верно».
Минск,1981 г.
Шрам
У нас в роду все мужчины меченые. У всех левая бровь шрамом рассечена. Прадеду,
Я девчонкой родилась и очень тосковала из-за этого. Да и дед с отцом сокрушались: кончался наш род, умирала фамилия. Не рождались в семье мужики, а которые были – те в начале войны погибли. Один отец с фронта пришел. На меня надеялись, имя приготовили – наше, родовое. Из поколения в поколение передавалось – Александр. Но здесь промашка получилась. Родилась я девчонкой. Что ж делать? Имя оставили, а остального не поправишь
Но вела я себя – как заправский пацан. Ходила круглый год в шароварах, зимой носила отцовскую офицерскую шапку – отец был у меня кадровым военным. И мальчишкам нашим, гарнизонным, ни в чем не уступала. Ножички, маялка, пристенок – во все игры с ними играла. И даже докуривала втихую отцовские папиросы «Беломор». Стригли меня коротко, стриг наш же гарнизонный парикмахер, прическа была не то бокс, не то полька. Да и фамилия была ни мужская, ни женская, а так, серединка на половинку – Мейн. Из-за этого, видно, в небесной канцелярии и произошла промашка. Занесли меня сослепу в мужской пол, вот судьба и решила пометить. Да такой урок дала – на всю жизнь запомнился.
Жили мы тогда в Башкирии. Среди голой степи стоял наш военный городок. Одно только название – городок, а в действительности – три барака для солдат, чуть поодаль финский домик, где размещался штаб, да с десяток землянок. Их построили для себя еще военнопленные немцы. Там-то и жили офицерские семьи.
Не то чтоб совсем землянки, окна – вровень с землей, полы деревянные, крашеные, да и вниз всего пять ступенек. Были эти землянки теплые, добротные, но зимой как заметет, как запуржит снегом бывало, так законопатит, что если б солдаты не откапывали, так сидеть бы до весны и куковать. И мы жили в такой землянке, хоть отец комбатом был, только наша землянка была ближе всех к штабу.
Зимой тоскливо, в округе на десять километров ни одного строения, ни одного домика. Заберешься украдкой на вышку, окинешь заснеженную степь взглядом, и глазам больно от белизны. А где-то далеко в степи горят факелы. Тогда, в начале пятидесятых годов, попутный газ жгли, не жалея. За колючей проволокой, которая окружала наш городок, была снежная белая пустыня.
Чем еще запомнилась зима? Зимой нас на санях возили в школу в поселок. Мы ведь местных совсем не знали, их к нам не пускали через посты и колючую проволоку, а мы к ним тоже ни ногой. Так и жили: они – своей жизнью, мы – своей.
Дело было уже поздней осенью, и снега насыпало порядком. Установился санный путь. Объявили нам накануне – в школу поедем. Мы, ребятня, обрадовались, а то все дома да дома. А дома какая учеба? Прочитаешь учебник, перескажешь матери. А та – то ли слушает, то ли своим делом занята. А если под горячую руку попадешься – печка дымит, или тесто не подходит, – так и вовсе подзатыльник ни за что получишь. Поэтому в школу мы с охотой собирались. Было нас человек пять школьников, остальные – мелюзга послевоенная. Самые старшие – я и Вовка Драч. Нам уже в четвертый класс нужно было ходить. Мы раньше в Энске жили и в школе там учились. А весной на тебе – передислокация. Переехали, обосновались, а здесь дороги развезло. Распутица. После уж – и летние каникулы. Вообще, мы переезжали часто, по всему Союзу колесили. У нас только и было – что сундуки да чемоданы. Бывало, отец придет вечером, скажет: «Передислокация», – а к утру уже все упаковано, в сундуки уложено. Сидим, ждем машину или лошадей. Наш начальник штаба, капитан Драч, Вовкин отец, как выпьет, так и затянет своим густым басом: «По морям,
Мы в ту пору росли, как дурная трава. Отцы с утра до ночи на службе, а у матерей хозяйство, младшие ребятишки. Нелегко было нашим матерям, но они не жаловались. Не избалованы были. Хорошо, что муж жив, да дети сыты и здоровы, и на том спасибо. На памяти была еще война.
Вот и тогда, поздней осенью, капитан Драч собрал нас и говорит:
– Ну, ребята, записал я вас в школу. Ездить будете на санях. Возить вас будет Рафгат. Все вы его знаете.
Тут уж я развеселилась вовсю. Еще бы мне не знать ефрейтора Рафгата. Был он приставлен к лошадям. Лошадей в батальоне имелось две: Чубчик и Красавчик. Придешь к нему с утра на конюшню и начнешь скулить: «Рафгат, а Рафгат! Можно мне с тобой?» Он свое дело делает, коней запрягает, на тебя и не глядит. А ты сядешь в сторонке и тихо канючишь: «Ну возьми! Что тебе стоит?» Он молчит, сено в телегу накладывает. А потом глянет, да так весело гаркнет во весь голос: «Прыгай!» Тут уж не зевай – прыг в телегу, а он привстанет, вожжи натянет, да как гикнет на лошадей. Они и понесут. Пулей через ворота. Кто на КПП, те уже знали заранее, ворота – настежь. А отъедем в поле, он повернется, прищурит узкие черные глаза и спросит: «Мамка разрешил ехать?» И давай хохотать. Лошади мчатся, гривы ветер путает. Телега с ухаба на ухаб прыгает. А вокруг – степь, тишина, только колеса стучат. Хорошо ездить с Рафгатом.
Задумалась я, вспомнила о лете и совсем не слышу, что капитан Драч говорит. Со мной такое часто бывало в детстве. А здесь Вовка меня в бок толкает: «Ты что, спишь, что ли?» Мы ведь с ним уже третий год вместе, он все мои привычки знал. Слышу, капитан говорит:
– Конечно, надо бы вам в город, но сами знаете, с транспортом у нас плохо. А сдать вас в интернат – матери крик поднимут. Так что будете ездить. Правда, школа – четырехлетка. Учительница одна на все классы. Она же и директор. В общем, и швец, и жнец, и на дуде игрец.
Тут уж мы ахнули:
– Как это она одна учит четыре класса?
– А сами увидите. Сначала один класс поучит, потом другой. По очереди. Но все лучше, чем здесь, в городке, собак гонять.
– Ну и школа. Ну ты и выбрал, батя! – возмутился Вовка.
– Ничего, сынок. Потерпи! Мы еще с тобой поживем в столицах. Потопаем по асфальту. Будет и на нашей улице праздник! А здесь пока выбирать не из чего. Ближе ничего нет. Эта – и то за двадцать километров. Я и сам не очень- то радуюсь, там шантрапа на шантрапе в этой школе. Так что, ребята, зарубите себе на носу, чтобы никаких ЧП. Держитесь вместе. С местными дел никаких не имейте. В этом поселке всякой твари по паре. И немцы из Поволжья, и крымские татары, и черкесы, и сезонники – кого только нет. О наших гарнизонных делах – ни слова. Сами знаете, военная тайна. Помните, вы – лицо нашего гарнизона. В случае чего – сообщайте мне. Разберусь. А завтра в семь часов по всей форме чтоб были, как штык, у штаба.
Я побежала домой, собрала книжки в новенький портфель. Был он с железными уголками. Потом немного подумала и положила туда же апельсин. Портфель и апельсины отец накануне привез из Уфы, где был по делам службы. Весь вечер слонялась из угла в угол и думала: «Хоть бы скорей наступило завтра». Уж очень мне хотелось в школу. Утром проснулась ни свет ни заря. Рано еще. Ждала, ждала, но всякому ожиданию приходит конец, дождалась и я. На плечи – шубейку, на ноги – новенькие белые бурки. И бегом к штабу. А здесь и Рафгат подкатил. Мы наперегонки попрыгали в сани, зарылись в душистое сено. Сверху нас укутали с головой в армейские полушубки.