Разлад
Шрифт:
– Варвара Николаевна! Можно мне выйти? У меня живот разболелся.
Ребята засмеялись, а Варвара Николаевна прикрикнула на них и говорит:
– Конечно, Сашенька, иди. Может, тебя проводить? – Я испугалась. Вдруг за мной увяжется?
– Нет, не надо, я сама.
А туалет у нас во дворе был. Я шубу надеваю, а ребята смеются:
– Проводите ее, проводите! А то в дырку провалится. Варвара Николаевна как стукнет указкой по столу, как закричит на них:
– А ну молчать! Бандитское
Выскочила я на крыльцо, смотрю, Алекс Чубчика хлебом кормит. Хлеб черный-черный, липкий такой, с половой, с остями. Я пробовала, местные ребята угощали. Горький, не то что у нас в военном городке – вкусный, белый, пушистый.
Подошла к Чубчику и сахар ему даю, всегда для него припасала из дома. А Алекс как закричит:
– Отойди от лошади. Мне Рафгат никого не разрешил подпускать.
Я про себя возмутилась: «Еще чего, наша лошадь, да я еще и подойти не могу!» Но сдержалась, спокойно так говорю ему:
– Это он чужим не разрешает. Своим можно. А он усмехается:
– Ты для меня кто? Чужая! Фискалиха несчастная!
– Это я фискалиха? – Возмутилась, вспыхнула.
– А кто же – как не ты? Кто нажаловался на Розу Каримовну и моего отца?
Сама чувствую – прав он, прав, а обидно. Стала объяснять, себя выгораживать, оправдываться. Говорю и сама не могу понять – то ли это правда, то ли вранье:
– Мы – дети военных. Нам нужно быть бдительными. Может, они враги?! Откуда ты знаешь?
– Эх ты! – выдохнул с ненавистью Алекс. – Уходи отсюда! – И стал меня потихоньку отталкивать от саней. – Уходи!
Тут уж я не вытерпела.
– Ты чего меня от Чубчика отпихиваешь? Он меня любит. Я его каждый день сахаром кормлю. Не то что ты – черным хлебом. Небось, сами пьете чай с солью, как эти калмыки. У вас и для себя сахара нет.
Смотрю – он побледнел, в лице переменился, зубы сцепил, и глаза стали белые. «Чего же я наделала, – думаю, – за что я его так?»
– Алекс! – закричала я. – Прости, Алекс! Я не хотела!
А он схватил кнут и давай меня хлестать. Три раза ударил. Два раза я увернулась. Мне только чуть по спине досталось. А на третий раз кнут пришелся прямо мне по лбу. Кровь как хлестанет, сразу все глаза залило. Я снегом рану затираю. Здесь Рафгат неизвестно откуда появился, Варвара Николаевна прибежала. Рану йодом заливают, боль такая – слезы сами из глаз льются. А я думаю только об одном: «Ну теперь Алекса точно из школы с волчьим билетом выгонят». Варвара Николаевна меня перевязывает, у самой руки трясутся, бледная. И все шепчет:
– Как же я так недосмотрела? Как же так? Что-то теперь будет? Господи, как чувствовала, ведь не хотела одну отпускать!
А я ей говорю:
– Вы здесь ни при чем. Это все Чубчик. Он шарахнулся, я поскользнулась – и головой
Она остановилась, замерла, голос дрожит:
– Правда, Чубчик? Ты ничего не путаешь?
– Правда, конечно, правда.
А здесь Вовка вмешался:
– Какой Чубчик? Ее же эта немчура фашистская, этот Алекс кнутом бил. Я сам в окно видел.
«Ну, – думаю, – не бывать по-твоему». И все твержу:
– Какой Алекс? Это тебе померещилось. Это же Чубчик! Вот у ребят можете спросить!
А ребята стоят, молчат. Под ноги себе смотрят.
– Ну ладно, – ехидно спрашивает Вовка, – а кнут где? Тоже Чубчик унес?
– Кнут? – говорит Рафгат. – Я его по дороге терял.
У меня прямо от сердца отлегло.
– Видишь, Алекс ни при чем.
Здесь Вовка рассмеялся злорадно и говорит мне:
– Видно, недаром ты немцев защищаешь! Сама немка, наверное!
Я прямо опешила.
– Ты что, с печки свалился что ли? Какая я немка? Мы же русские!
– А фамилия у тебя какая? Мейн. Ага! Это немецкая фамилия. Мне отец сказал.
– Ты с ума сошел! Мы еще при Петре Первом в Россию переселились. У деда даже с той поры охранная грамота сохранилась.
– Вот видишь! Немцы вы. Сама созналась. Шила в мешке не утаишь. Поэтому и Алекса покрываешь. Кровь в тебе заговорила немецкая.
Мне стало обидно до слез.
– Вранье! Мы русские. Понимаешь, русские, самые настоящие, – начала оправдываться, будто в чем виновата. – У нас в роду один ученый был. О нем в книге написано: «Александр Александрович Мейн – русский ученый».
– Что там про этого Мейна написано – чепуха, – усмехнулся Вовка. – Еще неизвестно, кто писал. Может, такой же, как он. Все вы шибко грамотные. Друг за дружку крепко держитесь, тем и живы. Ну ничего, будет и на нашей улице праздник. Думаешь, твоего отца зря в дивизию вызвали?
– Ладно, хватит. Домой ехать надо, – оборвал Рафгат.
Мы сели в сани. Рафгат гикнул, и поехали. А потом Рафгат повернулся ко мне, подмигнул и говорит:
– Ничего, девка! Где наша не пропадай!
Подгреб мне сена, тулуп подоткнул и запел:
Эх ты, чубчик, чубчик кучерявый!
Эх, развевайся, чубчик, на ветру!
Приехали домой, а мать сундуки укладывает, и отец ей помогает. Она меня увидела, руками всплеснула: «Беда не приходит одна». И давай этого Алекса проклинать, сразу догадалась, кто виноват. А я буркнула:
– Я бы на его месте тоже так поступила. Не плачь. Все заживет.
Мать в слезы.
– Нет! На всю жизнь шрам останется.