Разлад
Шрифт:
Когда содрала повязку с глаз, всех уже ветром сдуло. Один Митька замешкался. Бежал, придерживая на ходу штаны горстью. Калоша то одна, то другая в грязи застревает. И все оглядывается на меня, оглядывается в страхе. Вдруг побегу за ним.
К дому кралась со стороны огородов. Уже до сарая дошла. Слышу, какая-то возня во дворе. Выглянула из-за угла, смотрю, тетка Алина носится по двору. В руке веревка втрое сложенная, сама – как нахохлившаяся черная птица.
– Ты хоть разумеешь своей головой, что за это сделать могут? Разумеешь?
Шурка от нее убегает, уворачивается. Иной раз остановится, даст себя ударить. Но тут же осаживает грозно:
– Лучше кончайте,
Стою, прижавшись лицом к шершавому срубу. Пахнет смолой. Сырой древесиной. Машинально выковыриваю из пазов мох. Серый. Слежавшийся. Конечно, понимаю, что бьют Шурку из-за меня. И жалко, и вступиться хочу. Но над всем этим выплывает что-то новое, грозное, чему не знаю ответа: «Почему боятся? За что ненавидят?»
Отца нет далеко за полночь. С улицы уже давно не слышно ни шороха, ни звука. И кажется, будто в этой белой мари я одна-одинешенька. Но вот откуда-то издалека доносится тарахтение колес. Оно все ближе и ближе. Подвода замирает у ворот подворья. Отец! Мы долго не спим. Перешептываемся. «Зло порождает зло», – голос отца тих. Еле слышен. Но почему мне так больно и страшно за него? Будто ему грозит какая-то опасность. Уже сквозь полудрему слышу: «Утром собери вещи, пришлю подводу. Больше здесь тебе оставаться нельзя». Тревога тотчас рвет зыбкую пелену сна. Я долго ворочаюсь, не могу уснуть. Тысячи вопросов роятся у меня в голове. Но отец спит, и мне жаль его будить. «Утром, утром», – уговариваю я себя.
Проснулась от шороха за дверью. Спросонья почудилось, корова в стойле возится. А после разобрала – кто-то в сенях препирается. Тихо, чуть слышно. И нет-нет – да и начнут тянуть что-то волоком. Я насторожилась. Сжалась в комок. И жутко вдруг стало. Одна! Отец уже на службе.
Босиком, крадучись, подобралась к двери и замерла. Прислушалась, тотчас узнала голос тетки Алины: «Кому сказано, иди повинись, – шепот ее еле слышен, но столько в нем затаенного страха, что я и сама невольно съеживаюсь, – люди до тебя с добром, а ты к ним с кольем! Вон сколько тебе ее отец накуплял: и штаны, и ботинки. А ты все косоротишься». – «Это она Шурку опять из-за меня школит», – догадка обжигает меня жгучим, как крапива, стыдом. Слышу, снова возня какая-то началась, шарканье, будто что-то тяжелое волокут. И Шуркин запыхавшийся прерывистый голос:
– Сказал, не пойду, значит – не пойду. Не тяните. И в ихних подачках не нуждаюсь. Не нищий!
Столько в его словах темной глухой ненависти ко мне и отцу. Черным смерчем она врывается сюда на поветь и захватывает, затягивает меня в свою воронку. Я стою, тупо уставившись на залоснившуюся ременную ручку двери. А из сеней доносится горячечный, будто в бреду, быстрый, взахлеб шепот Шурки.
– Они богатые. У них денег – куры не клюют. Им все можно. Он на подводе, как барин, разъезжает. А вас небось – пехом в лес гоняют.
– Да ведь начальство! На-чаль-ство! – Словно неразумному дитяти, тетка Алина втолковывает, вбивает по слогам в Шуркино сознание это слово. – Прикажут – и завтра духу нашего здесь не будет, – а ведь только обжились. – И снова, уже чуть ли не в крик: «Иди, кому сказано!»
– Не пужайте, – дерзко режет Шурка в ответ, – Соловки – вон с пригорка видать!
Дверь сеней гулко хлопает в утренней тишине.
– Божечка мой, помоги! Наставь его на путь истинный! – тихо всхлипывает тетка Алина. – Не сносить моему сыночку головы, не сносить! – И не понять, то ли молится она в глухой тьме сеней, то ли причитает.
Я украдкой выглядываю в оконце. На улице опять морось. Шурка грубым, севшим от холода голосом покрикивает на корову: «Пшла, пшла». Протяжно скрипят ворота подворья. Он уходит, не оглядываясь. А я долго смотрю ему вслед. В длинной мешковине он кажется совсем маленьким. Она торчит на макушке углом, бьет обтрепанными краями по босым ногам.
День тянется долго, бесконечно. Подводы, что должна отвезти меня на станцию, нет и нет. Все кажется вокруг пасмурным, серым. И мысли невеселые: «Разве мы богатые? Ничего своего нет. Даже кровати – и то казенные. А из вещей – сундук, да чемодан с книгами». Сижу, забившись на поветь. Отсюда, сверху, видно, как низко нависло над деревней небо. И чудится, будто хочет вдавить крыши ее домов в сырую слякоть земли.
Но вот где-то зашлепали, влажно зачавкали колеса. «За мной!» Я метнулась к воротам. Следом тотчас откуда- то из-за сарая выскочила тетка Алина: «Извиняй, коли что не так», – сама и в глаза не глядит. И все отряхивает, оглаживает меня, чистит. Да так заискивающе, не от души. Чувствую – ублажить старается. Мне неловко стало. Поскорей, поскорей в подводу. Села, устроилась поудобней. Возница погрузил вещи.
«Счастливо тебе!» – Вижу, что-то еще сказать хочет, да не решается, робеет. И так тоскливо на душе стало.
Телега тронулась. Мы проезжаем мимо подворка тетки Лизаветы. На веревке уже который день висит задубевшая, с грубо обрезанными краями шкура Майки. Волглая шерсть ее слиплась, безжизненно сникла. Отяжелевшая от мороси – она неподвижно стоит колом. Но вдруг под порывом сильного ветра внезапно оживает, начинает раскачиваться. Словно хочет сорваться с этой последней в ее жизни привязи. Откуда-то доносится тоскливый, протяжный не то вой, не то рев. Мне становится больно и страшно. Я крепко, изо всех сил зажмуриваю глаза. И вдруг вдогон – голос тетки Алины: «Гляди, гляди на небо!». Смотрю, а там радуга, да не узенькая, коромыслом, – а в полнеба. Такую с той поры никогда и не видела. Краски яркие. Небо синее.
«Это к добру, – крикнула она, – легкий путь тебе будет».
«Легкий путь, легкий путь», – зашлепали колеса подводы. А легкого пути-то и не было. Были ямы и колдобины. Была старая разбитая дорога.
«Сколько же людей по ней прошло?» – думается мне.
Разлад
1
В тот год зима началась рано. В начале ноября запорошил первый снежок. И за неделю намело сугробы. Можейко нет-нет да и поглядывал на дорогу. С язвительным ожесточением прикидывал: «А ведь еще денек-другой, и никакой черт до весны сюда из города не доберется». Но вдруг болью пронзило: «А кому ты нужен? Выставили за дверь и не поминают, как звали. Скажи спасибо, если некролог в газете напечатают. По нынешним временам и этого не дождешься. Интересно, как подпишутся? Группа товарищей или пофамильно. – На минуту- другую задумался. – Нет. На пофамильно теперь вряд ли потянешь. Хоть и без греха, но бывший и есть бывший».
С той поры как ушел на пенсию – переселился с женой на дачу. Жили безвыездно с мая месяца. И теперь твердо решил зазимовать. Вставал, как обычно, в семь утра. Растапливал паровой котел, установленный в подвале. Завтракал. А после уходил в мастерскую. И там, среди железного хлама, плотницкого и слесарного скарба, отходил душой. Еще в начале лета наметил перечень работ. Составил список. Против каждого пункта проставил срок исполнения. И после, вычеркивая пункт за пунктом, проборматывал с ехидцей: «Рапортую – выполнено досрочно».