Разлад
Шрифт:
Он ненароком прикоснулся к холодной коже портфеля, и острая, почти физическая боль обожгла его: «Если меня… – У него не достало сил даже мысленно произнести это жуткое, зловещее слово. И он скомкал, смял его в своем сознании. – То портфель опять попадет туда же, под прилавок». Внезапно словно пронзило: «А ведь это улика! Вещь-то заграничная». Дикий страх охватил его. Тихо, стараясь ни единым шорохом не привлекать к себе внимание следователя, он снял портфель с колен, поставил на пол. Начал ногой его запихивать под стул. Следователь оторвался от бумаг. Вскинул белобрысую с залысинами голову. Бросил на Можейко по-ястребиному зоркий взгляд.
Отпустили только перед рассветом.
Бежал, крадучись словно вор, по спящему городу. Подальше, подальше от этого страшного дома с колоннами. Остановился у какого-то забора на самой
С той поры возненавидел этот приторный сладкий запах сирени. И здесь, вокруг дома, всю вырубил до единого куста. Даже молодые побеги выкорчевал за забором. Чтобы и близко этого духа не было.
Антон Петрович скорбно усмехнулся: «Эх, Антанай! Поверил. И отца ни за что ни про что клял на чем свет стоит. Верно, не раз в гробу его кости перевернулись». Через год случайно узнал, что отец уже давно умер. И стыдно сказать – обрадовался. «К лучшему. Надёжней. Ни за кого ответ держать не нужно». Ему вдруг до слез стало жаль себя. Бездомного, насмерть испуганного, в потертой холщевой толстовке.
Первое время от каждого стука вскидывался. От каждой машины шарахался. Когда слышал позади себя шуршание шин по булыжной мостовой – тотчас замирал. Вжимался в стену ближайшего дома. В душе был твёрдо уверен – обречен. И даже назначил для себя срок ареста — сентябрь. Отчего сентябрь, и сам понять не мог. Но с каждым днем уходящего лета как-то скукоживался, оседал. И даже седина на висках стала пробиваться. Ни с кем своими страхами не делился. Все переживал молча. В себе. Миновала осень, зима. И будто успокоился. А после уверовал – пронесло. Но для себя решил твердо. «Зря, без причины не хватают. Нет дыма без огня. Вот со мной же в конце концов разобрались. Значит, есть справедливость. А то, что многие твердят: «невиновен» – ерунда. Может, сам и невиновен, а родственники – контра…»
Можейко задумался: «Конечно, в ту пору не понимал всей глубины вопроса. Но суть ухватил верно. Ясное дело, чуть ли не каждый второй был вражиной. Страшно подумать, сколько семей раскололось. Сколько нажитого добра потеряли. А своё, кровное так просто не отдают. – И вдруг промелькнула отчетливая мысль: – Вот если этот дом у тебя завтра захотят отобрать. Как ты тогда?» – Он весь напрягся, напружинился, будто и впрямь там, за глухим забором, стояли люди, которые могли отобрать его дом. Неожиданно для самого себя прохрипел с ненавистью: «Пусть только попробуют, – но тут же стало неловко за эту вспышку, – чего вскинулся как сторожевой пёс? Как- нибудь выкрутишься. Не впервой. Голова на плечах есть, интуицией Б-г не обидел, кое-какие связи сохранились – все при тебе. Этого отобрать не могут. А умения тебе не занимать. Фактически сам всю жизнь торил себе дорогу. Конечно, повезло, не без этого. Но, даже имея сучок под ногой, не каждый на вершину полезет. Иной так всю жизнь и простоит на одном месте, пока ветка под ним не обломится. Ты-то не из таких».
В сорок четвертом году опять всплыла эта история с литовством. Жил в том же городе. Только работал уже не в типографии, а на заводе, «Красный инструментальщик». Перевели для укрепления руководства. О том, что случилось той майской ночью, старался не вспоминать. Было и быльём поросло. Дом с колоннами десятой дорогой обходил. С людьми из этого ведомства нет-нет да и сталкивался. По роду службы приходилось. И всегда старался лишнего слова не обронить, лишнего взгляда не бросить. Но уж, видно, чему бывать, того не миновать.
На этот раз вызвали днем. Прямо с работы. Ехал в заводской старой потрёпанной эмке, и хоть была осенняя, слякотная пора, в кабине чудился удушливый запах сирени. Он открыл окно. Подставил лицо под холодные капли дождя. Прохожих на улице почти не было. Время было строгое, военное. Город словно замер. «Антон Петрович, вас ждать?» – спросил шофер, притормозив у подъезда. Можейко с усилием проглотил комок, подкативший к горлу. Ответил деланно безразличным тоном: «Не стоит. Вероятно задержусь». Нехотя, словно через силу, вышел из машины. И когда захлопнулась за ним тугая, на пружине, дверь подъезда, вдруг подумал, что жизнь его рассекло на две неравные части. Прошлое осталось там, за порогом. Что маячит впереди, боялся и подумать. Добра не ждал. И потому медлил, оттягивал. Но его тотчас проводили в кабинет. Военный с большими звездами на погонах благожелательно уточнил: «Мажейка Антанас Пятрович?» И от этого вопроса озноб пополз по его спине. Уже который год официально по всем бумагам числился Антоном Петровичем. «Выходит, не отмыться мне от этого литовства вовек», – с отчаянием подумал он, затравленно посмотрел на хозяина кабинета. И вдруг увидел улыбку. Мягкую, одобрительную, словно подталкивающую его вперед. «Да», – ответил осевшим голосом. Военный беседовал с ним долго, вдумчиво, уважительно. Можейко всё никак не мог понять к чему клонит. Но лишь только услышал: «Мы хотим вас рекомендовать на ответственную работу в Литву», – тотчас подумал: «Провокация». Медленно, корешок за корешком он выдирал из себя глубоко проросший бурьян страха. Но когда уверовал, тотчас засуетился, заёрзал от волнения. Радость, жгучая как плотское желание, пронзила его. «Вот он, твой шанс. Упустишь – вовек себе не простишь». Правда, была одна заковыка, – не женат. И возраст вот-вот перевалит за жениховский. Конечно, был не одинок. Захаживал изредка к стеснительной, пламенеющей от каждого его взгляда Липочке. Была она из провинции. В город попала перед самой войной, да так тут и застряла. Но о семье между ними и речи не было. Не то время. Война. Да и где жить? У обоих ни кола ни двора – только по койке. У нее в бараке, у него – в общежитии. Решился в один миг. Обычно каждый шаг обдумывал, взвешивал. А в ту пору словно вихрь закружил его в своей воронке.
Сходили в ЗАГС. Вечером отпраздновали тихую свадьбу. Какой-то знакомый уступил на одну ночь закуток, огороженный фанерой. Под утро молодая жена прошептала в самое ухо: «Антоша, а меня ведь вызывали. Выспрашивали о тебе». – Она приподнялась на локте, и узкая бретелька сорочки соскользнула с округлого плеча. Он настороженно притих. Липочка, тут же припав к нему, зачастила, не переводя дух: «Ты не подумай. Я только хорошее говорила». Его лица коснулась шероховатая ткань новой, первый раз надёванной сорочки. Спросил с плохо затаённой враждебностью: «Что же мне ничего не сказала?»
– Антоша, как можно? – удивилась простодушно Липочка. – Ведь сам знаешь, об этих делах не болтают с каждым встречным поперечным. Теперь-то мы – семья. Одной веревочкой повязаны. А тогда кем мне был? Чужой человек!
Ему вначале как-то гадко на душе стало. А после взвесил, обдумал и понял – права. «На все сто процентов права». И когда понял – обрадовался. «Нет, не ошибся я в жёнке. Это она только с виду такая простенькая. Чувствуется – баба с умом».
На следующий день собрал фибровый чемоданчик с бельишком. Получил бумаги, где черным по белому было написано, что Мажейка Антанас Пятрович направляется на работу в такое-то учреждение и в такой-то должности. И покатил в незнакомую родную Литву. Липочка не провожала. Ей как раз выпала ночная смена. Ну да и к лучшему. Долгие проводы – лишние слезы. «А на это дело она всегда была мастак, – усмехнулся Можейко. – Сколько же прожито вместе? Неужели больше сорока лет? Глядишь – неровен час, и до золотой свадьбы дотянем. Бежит, бежит времечко».
В столовой часы пробили два часа. Можейко встал. Выглянул в окно. Снег валил и валил. Легким быстрым шагом прошел в столовую. Олимпиада Матвеевна уже ждала его, суетилась. Раскладывала белоснежные салфетки. Он сел на свое место. Поправил столовый прибор. Массивный. Серебряный. С выгравированными инициалами М.А. Оглядел быстрым зорким глазом стол. Исподлобья глянул на жену: «Конечно, недовольна тем, что решил зазимовать здесь. Хозяйствовать никогда не любила. Но молчит. Не перечит. Знает – бесполезно». Обедали молча. Да и о чем говорить? Все давным-давно переговорено. После обеда прилег на диван. Любил подремать днем с полчасика. Но тотчас за стеной коротко тренькнул телефонный звонок. Иди послушай, – приказал жене. По старой привычке хотел добавить: «Если меня, скажи отдыхаю», – но осёкся. Уже давно никто не тревожил. Олимпиада Матвеевна метнулась в кабинет к телефону. Он замер, чутко прислушиваясь к разговору. Сердце вдруг подпрыгнуло высоко. К самому горлу. Последние полгода телефон молчал. Лишь изредка по вечерам звонила дочь. «Но днем! Днем могли позвонить только со службы!»