Разлад
Шрифт:
– Ильюшечка, как мать твоя плохо живет, – она тяжело вздохнула, жалостливо посмотрела на Илью Ильича. — Домишко – хуже конуры. Комнатенка маленькая. Удобств никаких. В сенцах не повернуться. Как там зимует – ума не приложу. Мы с отцом недавно в гости зашли – ужаснулись. Мать по дому в валенках, в кацавейке ходит. А морозы-то еще все впереди.
Илью Ильича словно по больному месту ударили. Каждый год латал, чинил домишко – и все без толку. Понимал – нужно что-то предпринять. Но что, и надумать не мог. Одно время настаивал, чтобы переехала к нему. Мать тотчас наотрез отказалась: «Буду вам в тягость». Да и Ирина сразу на дыбы! «Куда? И без того теснотища, не повернуться». Было время, околачивал пороги, добивался, писал в разные инстанции:
–Ты на что меня толкаешь? Думаешь, если я у власти, так мне все позволено? Нет, братец, ты мой. Ни для себя, ни для своих близких ни о чем не просил и просить не буду. Закон един для всех. Все мы дети одной матери – Родины. А у нее нет ни пасынков, ни любимцев.
«То-то вы вдвоем в своих хоромах аукаетесь, как в лесу. Иной раз найти друг друга не можете», – плеснулась обида в душе Ильи Ильича. Тесть зорко посмотрел, сразу мысль его угадал. Холодно срезал:
– Я заслужил. Ясно? У нас пока социализм. Каждому по труду, по вкладу, по ответственности перед народом. Да и мать твоя не очень-то бедствует. Собственный дом. Тишина. Покой. Что еще нужно? Другие и того не имеют.
Илья Ильич тогда проглотил обиду молча. Безропотно. В пятидесятых и сам считал, что живут хорошо. Все вокруг так жили. Бывало и похуже. А лучшего не видел. Но ведь время шло. Люди обустраивались. Переезжали. Улица редела и редела. Пока не осталось несколько хибар. Среди них и материнская. В ту пору и толкнулся к тестю.
Конечно, обиду на тестя затаил надолго. По сию пору саднило.
– Сам там жил. Знаю, – отрезал он. В душе больно было за мать: «Неужели лучшего не заслужила?» – Потому и бросил с раздражением, с вызовом: – Не всем же в хоромах. Бобровый питомник, сами знаете, не резиновый. На всех мест не хватит. Да и не каждый достоин, – добавил с подковыркой и посмотрел на тестя. Увидел, как тот вспыхнул. И понял — прямо в цель попал. «А чего щадить? Пусть почувствует, каково это против шерсти. Ишь ты, радетели какие отыскались. С чего бы это вдруг их разобрало?»
Про бобровый питомник не оговорился. Съязвил с умыслом. Издавна в городе Обыденские переулки так называли. То ли по особнякам, что выросли там в конце пятидесятых. Добротным, просторным, чем-то смахивающим на барские. То ли по меховым шапкам, что носили тамошние мужчины.
– Но Ильюшечка! Кто же теперь так живет? Годы-то у Полины уже не молодые! – тянула свое теща.
А Ирина играла вилкой. Молча. Безразлично. Будто речь шла о чем-то, ей не интересном. Постороннем. Только чуть подрагивали руки. Пухлые. Холеные. В кольцах.
– Ничего. Пусть мирится, – с ожесточением отрезал Илья Ильич. Ненавидел этот скулеж. Это сладенькое «Ильюшечка». И главное, никак не мог понять, чего ради хлопочет. За все время, что породнились, раз пять от силы дома у матери были, а тут вдруг такая забота. Он исподлобья посмотрел на Можейко. С вызовом бросил;
– Верно, Антон Петрович, я говорю?
Тот ел вкусно, не спеша. Кусал еще крепкими белыми зубами мясо. Пил мелкими глотками ледяной боржоми. А в душе ворочал обиду тяжелую, как неподъемная глыба: «Вот и пришел мой черед к Илье на поклон идти. Давно знал, что дружбы между нами нет и не будет. Но и злобы такой не ожидал. Сколько лет в нашей семье, но как был чужой, так и остался. А ведь ничего кроме добра от меня не видел. И сейчас я с добром пришел. Конечно, кто я теперь? Отставной козы барабанщик». Он представил, как в Обыденский переулок въедет мебельный фургон. Дюжие грузчики начнут выносить из квартиры громадный орехового дерева буфет, резной двухтумбовый стол. Соседи будут исподтишка пристально глядеть из-за занавесок. Сам недавно так подглядывал, когда Чернов выезжал. Фальшивые, сочувственные лица при встречах в ведомственной поликлинике, распределителе, санатории. Шепоток за спиной. И черная злоба вскипела в нем ключом: «Почему?
– Хватит! Сколько можно из пустого в порожнее переливать, – одернул одним махом жену, аккуратно сложил салфетку. Чуть отодвинулся от стола. – Квартирный вопрос нужно решать безотлагательно. – Говорил, как всегда, веско, негромко, властно. Привык, что всю жизнь прислушивались. И сейчас свою линию гнул твердо: – На эту проблему нужно смотреть реально.
Начал излагать, как консультировался, с кем. На каких уровнях. Выходило одно: матери в очереди стоять еще не меньше десяти лет. Илья Ильич не выдержал, поддел:
– А как же, Антон Петрович, ваше заявление: «К концу восьмидесятых жилищная проблема в городе будет решена». У меня даже где-то вырезка из газеты сохранилась.
Тесть побагровел. Резко провел рукой по затылку. Крепкому. Коротко стриженому: «Главное, не сорваться! Ну и стервец. Гвоздит без пощады. Сам палец о палец не ударил. Все норовит на дармовщину урвать, за счет государства проехаться. Послушать его, так везде обошли, везде – недодали. А что сам сделал для народа? Для Родины? И таких немало. Несколько поколений вырастили. Нахлебники! По ним хоть трава не расти. Вынь да положь. А что, откуда – их не интересует». Ух как захотелось ему одёрнуть, поставить на место. Но пересилил себя. Чему-чему, а выдержке его жизнь научила. Он усмехнулся. Положил Илье Ильичу руку на плечо:
– Постой. Не кипятись. Что в свое время не пришел на помощь Полине, помню. Но иначе не мог. Совесть не позволяла. Сам знаешь, для меня на службе не было ни свата, ни брата. Потому что только один раз поблажку себе дай, и пошло-поехало.
– Бывало, машину и ту у тебя не допросишься, – попрекнула задним числом теща. – Ждешь, ждешь целый день, а после возьмем с Дашей рюкзаки и пойдем в распределитель. Помнишь, сразу после войны, нам давали паек. Тушенка американская, галеты, шоколад. И еще хлеб был белый-белый. Пушистый. Теперь такой и не выпекают. Представляешь, Ильюшечка, нагрузимся, как ишаки, и бредем. На смех всему городу.
Илья Ильич невесело подумал: «Моей бы матери ваши заботы». Но промолчал. По горькому опыту знал, сытый голодного не разумеет.
– Теперь вот отца на пенсию отправили, – коротко всхлипнула теща, – думаешь, зря? Он ведь со своей честностью у них был как кость в горле.
– Помолчи, – цыкнул на нее Антон Петрович, – не твоего ума дело! – И, повернувшись к Илье Ильичу, сказал с непритворной болью:
– Мы ведь родня. Кто же на помощь придет. Как не свои, близкие. Сам знаешь, родней тебя и Полины у нас никого нет. Потому и пришел с предложением. Пусть Полина к нам переселяется. – Он сделал маленькую паузу. Торжественно, многозначительно добавил: – Со всеми вытекающими отсюда юридическими последствиями. Комнату ей выделим. Пускай живет себе на здоровье.
– Бывшую Дашину комнатку, – уточнила теща, – теплая, светлая, уютная. – Сказала и тут же робко глянула на мужа: «Так ли?»
Можейко метнул яростный взгляд на жену: «Какого рожна влезла без спросу? Связался на свою голову. Ведь знаю, не первый день живу с ней, любое дело испортить может. Нет, дернул черт в недобрый час. Зачем-то приплела Дашу-покойницу. Илья это неверно истолковать может. У него ведь характер, как порох». И точно, Илья Ильич вспыхнул. Насторожился: «Вот они зачем мать приманивают к себе. Домработница им нужна. Безответная. Бесплатная. Неплохо придумано. Из-за этого, значит, весь сыр-бор и развели. А ведь с самого начала чувствовал неспроста этот обед затеян. Неспроста». Он зло прищурился: