Разлад
Шрифт:
– Так точно! – отрапортовала я, вытянувшись в струнку.
– Ни шагу назад. – Что-что, а политграмоту знала назубок, не зря Драч с нами занимался.
– То-то, – сразу подобрел он, – а ты в кусты норовишь. Нет, без нас с тобой не обойдется. И заруби себе на будущее – если враг не сдается, его нужно уничтожить, уничтожить беспощадно.
Он подтолкнул меня от порога к столу. Я переписала начисто весь лист, без помарок и ошибок. Если честно, то я еще никогда так не старалась, наверное, это был самый аккуратный лист в моей жизни. А внизу поставила подпись с закорючкой. Он посмотрел на
– Ну и фамилия у вашей семейки! Не нашенская какая-то. – Потом улыбнулся: – Ничего, не вешай нос, девка, выйдешь замуж – станешь Петровой или Сидоровой, а может – и Драч, чем черт не шутит? – Он ласково приобнял меня за плечи, но я осторожно выскользнула. Не знаю почему, но мне вдруг захотелось убежать. – Ты на меня зла не держи, – сказал он примирительно, – я это для твоей же пользы сделал. Вырастешь, поймешь. Главное, что ты все-таки не сдрейфила. Молодец. Нашего поля ягода.
А на следующий день я действительно заболела. Скарлатиной. Провалялась месяц дома, никого ко мне не пускали – карантин, а когда приехала в школу, узнала – учительница теперь у нас новая – Варвара Николаевна. И Карла тоже не было видно. Вместо него печи топил какой-то старик. Полупьяный, подслеповатый, глаза в болячках. Трахомой, видно, переболел. Как сани наши придут, он сразу на крыльцо выскочит и давай нас отряхивать. И к Рафгату все подлизывается, чтобы тот его папиросой угостил. По-татарски с ним разговаривает. А Рафгат на него и не смотрит. Он вообще переменился очень, сердитый такой стал и не поет больше. А на меня так даже и не глядит. Я раз его попросила:
– Рафгат, а Рафгат, можно я лошадью буду править? – Он мне раньше всегда разрешал, а сейчас оскалился и говорит:
– Лошадь казенная. Я за него отвечай. Не дам, – потом подумал и добавил, – лошадь злой человек чует. Не любит.
Так и не дал. Мне обидно стало, я губу закусила, но смолчала.
И дома неприятности. Сразу поняла, что отец, видно, дознался обо всем. Как-то вечером завел разговор:
– Эта история с учительницей – твоя работа? – Я покраснела, голову опустила, молчу.
– Ты где этому научилась? А? У нас отродясь в семье таких не было.
Ночью проснулась – слышу, он матери говорит:
– Ведь не к нам пришла. А к этой сволочи. К этому подлецу Драчу.
А мать шепотом просит:
– Саша, зачем ты опять связываешься с ним? Неужели история в Энске с этим казахом ничему тебя не научила? Ты же знаешь, что он за человек. Ведь загонят нас туда, где Макар телят не пас. А дети-то маленькие!
Съест он тебя, съест.
Отец как прикрикнет на нее:
– Прекрати немедленно! Он же человека изуродовал.
Понимаешь ты это или нет? Что же я должен был – молчать?
Мне прямо страшно стало. И мама, видно, испугалась. Начала успокаивать его:
– Тихо. Дети услышат!
Отец всегда был вспыльчив, а здесь вовсе разгорячился:
– Что ты мне все рот затыкаешь? «Дети услышат»! Пусть слышат! Потому-то и пошла к этой сволочи, что мы все жмемся, да шепчемся по углам. А он гоголем ходит. Хозяином себя чувствует. Сегодня она на эту учительницу написала, а завтра, может, на нас с тобой донос настрочит.
– Опомнись, что ты говоришь? Она еще ребенок, – заплакала
– Нет, ты брось эти слезы. Брось! – опять вспылил отец.
– Ты бы посмотрела на детей этой учительницы. Вот где слезами можно умыться. Мал мала… Старший чуть побольше Сашки. Был я у нее. Видел все своими глазами. В саманном доме у местных угол снимают. Да еще муж больной, не встает. Нары и стол посередине. Вот и все. Дети кто в чем, а у старшего и вовсе рукава по локоть. Чугунок с затирухой, и все хлебают по очереди. Этот старший – и за мамку, и за няньку. И каждый день в город на перекладных в школу добирается. Где подъедет, а где и подбежит. По степи, чуть свет. А твоя барыня на санях да в шубе. Чего же ты их не пожалеешь? Или они не дети?
– Саша, успокойся. Ты же сам понимаешь. Время такое, – всхлипнула мать. – Что ты все на время сваливаешь? Ты посмотри на людей. Какие люди стали! Прошу на днях Клюева: «Давай с Драчом поговорим. Ты же замполит». Он в сторону, а ведь честный мужик, столько лет вместе. Потом заходит, чего-то жмется, трется. Ну, думаю, совесть заела. А он говорит: «Не пойду я против Драча. Не могу. Мне в Москву в академию позарез нужно. Пока буду учиться, может, жену подлечат. Совсем плохая стала».
– Ну что ты на него-то наседаешь? Сам знаешь, одна у них надежда осталась – на Москву, – начала мать оправдывать Клюева.
– Я-то знаю, – с горечью сказал отец. – Но ты посмотри, что получается: у него жена, у меня дети. Все мы честные, все мы хорошие, а верховодит эта сволочь, и покровителей имеет… Он еще и издевается. Пришел ко мне, показывает эту бумагу: «Хорошую дочь воспитал ты, майор». Как такое слушать? Легко, по-твоему?
Я одеялом накрылась с головой и тихонько заплакала. Очень жалко было отца. Да и себя тоже. А потом вдруг у меня в голове как будто что-то прояснилось: «Что же себя жалеть? Этим людям в поселке, им ведь куда хуже». Еще несколько раз всхлипнула и заснула.
А в школе все наладилось. Я сидела теперь с Вовкой Драчом, только меня это не радовало. Что-то разладилась наша дружба. Начали мы с ним ругаться и даже дрались потихоньку под партой ногами. Раньше он мне всегда уступал, а теперь стал все назло делать, да еще Алексу всякие каверзы подстраивать. То рубаху бритвочкой порежет, то из книжки листы вырвет. И все Варваре Николаевне жалуется. А Варвара Николаевна чуть что – сразу в крик, по столу кулаком стучит. А если сильно разозлится, так за ухо схватит и выкручивает изо всех сил. Нас, гарнизонных, и пальцем не трогала, а местных даже указкой била. Не любили ее ребята.
И Алекс хмурый какой-то стал. На перемене отойдет в сторонку, ни с кем не разговаривает, молчит, все думает чего-то. И я решила – надо перед ним повиниться, да еще мама каждый день свое талдычит: «Извинись перед тем мальчиком».
Однажды сижу на уроке, гляжу в окно. А там у крыльца сани наши стоят – и Рафгата нет – наверное, за папиросами в ларек пошел. А возле саней Алекс стоит, ежится, видно холодно было ему в фуфаечке. Он теперь часто уроки прогуливал: или сам не придет, или учительница с урока выгонит. Все ему волчьим билетом грозила. Я его как увидела, сразу решила: «Сейчас пойду и прощения попрошу». Руку подняла и спрашиваю: