Разорванный круг
Шрифт:
Она кивает весьма скептически. Раньше мы здоровались, когда шли в магазин или из магазина. Перекидывались парой слов у почтовых ящиков. Но, судя по всему, она не исключает, что за моей внешностью скрывается злой демон с красными глазами и клыками.
— Мне нужно взглянуть на ваш балкончик, — говорю я.
— Какой кончик?
— Бал-кон-чик! Есть опасность, что он может обвалиться!
— Никогда ничего подобного не слышала! — возражает она. Смотрит на мою сумку. Как будто в ней спрятаны переносные орудия пыток.
— Меня послало сюда начальство! — ору я.
Для старого приверженца социал-демократии, к которым относится фру Улсен, слово «начальник» — волшебное. Она впускает меня и ведет по квартире. Порядок идеальный, все прибрано. Как будто в любой момент с проверкой могут прийти представители Общества культуры быта. По дороге она рассказывает мне о кошмарных мастеровых, говорит, что жилищный кооператив выбросит массу денег на ремонт балконов, что она будет голосовать против и что ее Оскар, мир его праху, ни за что не потратил бы деньги на эдакую ерунду.
Я открываю дверь балкона и выхожу. Чтобы она поверила, делаю вид, будто проверяю щель между полом и стеной.
— Хорошие новости! У вас все в порядке, фру Улсен, — сообщаю я, — ваш балкон вряд ли упадет первым.
— Вряд ли? Первым? — повторяет она в ужасе.
— К тому же вы живете на первом этаже. Ха-ха! Если что-то случится, я имею в виду. Во всем надо видеть хорошую сторону!
Она хочет спросить меня о чем-то. Я кричу:
— Мне нужно проверить еще много балконов, пожалуй, я пойду короткой дорогой! — Я залезаю на перила балкона и спрыгиваю на траву. Приземление не слишком удачное. Фру Улсен смотрит мне вслед, пока я бегу к деревьям.
Там я оборачиваюсь. На десятом этаже среди отблесков света в моем окне я вижу силуэт мужчины.
В окне этажом ниже стоит Николь.
Я машу ей.
Она машет в ответ. На своем балконе фру Улсен поднимает руку и начинает медленно размахивать из стороны в сторону.
Я растворяюсь среди деревьев.
Для того чтобы запутать вражеские ракеты, запрограммированные на мое тепло, я долго мечусь по тропинкам вокруг моего дома. Весело киваю молодым мамам с колясками. Так же весело переговариваюсь с малышами, которые с изумлением рассматривают бледнолицего сумасшедшего.
Наконец я осмеливаюсь подойти к Болле. Они еще не обнаружили ее, малышку.
Сумку с ларцом я кладу на заднее сиденье. Сверху кидаю куртку.
Сад у дворца в Нижнем Хольменколлене буйствует красками. На кустах цветы. Все ужасно благополучно. Даже лужайка перед домом источает самодовольство.
Несколько минут я стою на лестнице и пытаюсь все обследовать. Потом решаюсь позвонить. Когда мама открывает дверь, я вижу, что она уже порядком поддала. Макияж лежит на тонких морщинах, как шпаклевка. Глаза потяжелели от вина и транквилизаторов. Губы растрескались. Мне кажется, что сейчас у нее вид хозяйки борделя, которую только что обратила в свою веру какая-то подозрительная религиозная секта.
— Дорогой, это ты? Уже? — произносит мама.
Это не вопрос. Она чувствует приближение чего-то неотвратимого.
— Да, я. А где профессор?
— Трюгве? Ему пришлось уехать. Совершенно неожиданно.
— Куда?
— Разве это важно? Что случилось? Чем ты сейчас занимаешься? Как ты себя чувствуешь?
Вопросы так и лезут из нее. Каждый раз, когда я веду себя хоть немного иначе, мама думает, что у меня рецидив. Что санитары из клиники бегают по городу с сетью и смирительной рубашкой и ловят меня. У меня часто такое впечатление, будто она стыдится моих нервов и предпочла бы что-нибудь более реальное. Вроде рака. Инфаркта. Болезни Крейцфельта. СПИДа. Я пытался объяснить ей, что мозг, строго говоря, ничем не отличается от сердца или почек. Переплетение нервных клеток, волокон, жиров, жидкостей. Наши мысли в конечном счете могут быть сведены к химическим и электронным сигналам. Психические болезни — это разбалансировка. Но мама принадлежит к тому типу людей, которые вздрагивают, если им советуют беречь нервы. И сразу уходят. Как будто им сообщают, что сейчас отрубят голову. И тут же съедят.
Мы идем по комнате, обходим стороной персидский ковер. Входим на кухню. Пес Бройер поднимает голову и рыгает. Хвост делает два-три удара об пол. Больше этот пес ни на что не способен. Его голова опять опускается на лапы.
Я ставлю сумку с ларцом на пол. Мама вряд ли догадывается, что внутри. Тишина.
— Так ты… хотел… поговорить со мной?
Мама совершенно не умеет притворяться. Она, конечно, надеялась, что все будет благопристойно, вроде «Ой, как хорошо, что ты забежал», но интонация выдает ее волнение.
Я обдумывал похожий разговор с тех пор, как стал подростком. Так что теперь вполне готов к нему. Я отрабатывал реплики, правил их, улучшал и полировал. Пытался предвидеть мамины ответы. Но все, что я заготовил, исчезло в пучине забвения.
Я смотрю на маму. Она смотрит на меня.
Потом я просто говорю:
— Я вас застал!
Не знаю, чего она ждала от меня. Но вряд ли этого.
— Ты нас застал? — переспрашивает она, ничего не понимая.
— Когда мы ездили с палатками.
— С палатками?
Я слышу, где-то голоса и смех, которые сбивают с толку. Оказывается, в соседней комнате включено радио. Я уточняю:
— Тем летом. Тебя и профессора.
Каждое слово подобно глубинной бомбе. Проходит несколько секунд, прежде чем раздается взрыв. Она вздрагивает. Четыре раза. Каждое слово поражает свою цель в недрах ее души.
Сначала она молчит. Глаза становятся стеклянными. Мой взгляд проникает ей прямо в мозг. Она нажала клавишу rewind [52] и возвращается в прошлое. Я вижу, как фильм крутится с бешеной скоростью назад, доходит до того лета. На экране поблекшая сцена с ласками профессора.
52
Перемотка назад (англ.)
— Ты видел нас? — повторяет она еще раз, как будто ждет, что я признаюсь в дурацкой шутке. А сейчас просто валяю дурака.
Но я продолжаю смотреть на нее.
— О господи, Малыш Бьорн! О господи, дружок.
Я чувствую, как у меня начинают бегать желваки. Она глубоко вздыхает.
— Это ерунда! — восклицает она. Тон голоса холодный, отталкивающий. Можно подумать, что она сейчас оправдывается перед отцом. — Там и тогда это ничего не значило!
— Но ты ведь вышла за него замуж. Так что не совсем ерунда.