Разреши тебя любить

Флёри Юлия

Игорь даже не знал, что сказать и как подойти, успокоить, и, главное, стоит ли? Он даже не понимал, о чём она. Как только Оксана немного успокоилась, спросил:

– А что это?

И она расплакалась с новой силой.

– Это больно, это страшно… так не должно быть… В тот день Максима забрали, потому что ему нужен был особенный уход. Врач сказал, что, скорее всего, это из-за аварии, ведь по УЗИ всё было в порядке, все анализы в норме… я была виновата.

Она затихла и Игорь не выдержал, подошёл и обнял, как маленькую, пряча её лицо на своей груди, поглаживая по волосам и целуя макушку.

– В тот вечер, когда позвонили из больницы и подтвердили диагноз, Данила впервые меня избил. Он не мог смотреть на меня, после

всего. Не мог.

– Почему ты сразу не ушла?

– Но ведь я любила его… – Последовал короткий ответ. – Он стал редко появляться дома, засиживался на работе, а всё потому, что не мог меня видеть, не мог выдержать моего присутствия. Он не пил, не кричал, он просто старался держаться подальше и это часто спасало. Он даже просил прощения, вот только мне этого было не нужно, я сама не могла себя простить, понимаешь? Но каждый раз, когда мы возвращались из клиники от сына, он меня избивал снова. Наверно слишком жестоко, я не знаю, сама тогда невменяемая была, но я могла его оправдать. Вот, веришь, его могла, а себя нет. И каждый раз снова и снова, он медленно сходил с ума рядом со мной, я его убивала, а он убивал меня. Я практически не помню этого периода, всё как один сплошной страшный сон. Удары, боль, синяки, больница, и всё по кругу. Он никогда не пытался скрыть то, что делал со мной, он не прятался, не скрывался. Он сам просил меня заявить на него, но я не могла.

– Для этого он делал фотографии?

– Да. Чтобы я в любой момент могла это прекратить.

– Но так не честно, он знал, что ты не сделаешь этого! – Воскликнул Игорь, пытаясь поймать её взгляд.

– Всё честно. Он никогда меня не держал, хотя и должен был. Он не выбирал место для удара, всё происходило спонтанно, и с каждым разом всё хуже и хуже, он не мог остановиться. Сейчас мы оба понимаем, что совершили ошибку, нам двоим нужна была помощь, психологическая, но оставить Максима не могли. Через три месяца, я уже не могла выходить из дома, синяки не успевали сходить и Данила ездил к сыну один и возвращался темнее тучи. Было больно даже смотреть на него, и я каждый раз боялась представить, что творится у него внутри.

– Ты даже сейчас оправдываешь его?!

– Ты не понимаешь. Он не маньяк, он прекрасно понимал, что происходит и то, что он делал мне больно, тоже понимал, только не мог иначе, не контролировал себя.

– Это бред! Бред, Оксана! Ты не виновата!

– Да, я сейчас тоже так думаю, к тому же, предпосылок могло быть множество, та же самая родовая травма, но тогда мы об этом не думали, не знали, да и зачем?

– И когда ты от него ушла?

После этого вопроса Оксана не сдержалась и рассмеялась, громко, надрывно, это была истерика, она не могла остановиться.

– А знаешь, Игорь, что в этом вопросе смешного? – Давясь словами, вытирала слёзы от смеха. – Не знаешь? А я скажу. Я не ушла от него. Не ушла. Я никогда бы не ушла от него. Просто не смогла бы. Он был для меня всем. Моим миром, моей жизнью. Я не ушла!

– А как тогда?

– Да просто. В конце октября Максима мы похоронили. На похоронах не было никого. Только он и я. Данила молчал, было страшно. Мы знали, что это произойдёт, но всё равно не были готовы. А по дороге домой он не выдержал этой боли. Остановил машину на трассе, вытащил меня и избил. Бил, бил, долго, сейчас подумаешь, что глупость скажу, но я помню то, что помню. Наверно и сама была не в адеквате, но боли не чувствовала, я видела только его боль, в его глазах. И я не могла ему ничем помочь. Потом потеряла сознание, когда очнулась, его рядом не было, а встать сама так и не смогла, а может и не пыталась, не помню. Помню только серое небо… и было холодно. Он оставил меня там, на трассе, где-то в кювете.

– Сволочь…

– Да ладно тебе, – отмахнулась едва ли не с улыбкой, – сижу ведь перед тобой, жива, здорова. Он тогда вернулся, не мог не вернуться. Вот знаешь, когда его отпускало, он становился прежним,

любящим и единственным. Только в тот день этого не произошло. В следующий раз я пришла в себя уже в больнице, и вот тогда было по-настоящему больно. Я даже глаза открыть не могла, потому что это движение отзывалось во всём теле. Не буду говорить, что там со мной было, значения не имеет, смысл в том, что когда я немного поправилась, могла говорить, когда снова заработали руки, ко мне пришёл адвокат. Пришёл, принёс бумажки о разводе и письмо от Данилы. Тогда я кричала, что он выбросил меня из своей жизни, убил, уничтожил, громкие слова, не более. На самом деле он меня спасал. От себя. По условиям развода, я не имела права проживать и находиться в Москве, приезжать к кому-то в гости, звонить. Он купил мне этот дом и квартиру, он оплачивает все расходы, ежемесячное содержание – всё. Только я ничего этого не беру. Он обижается, раньше обижался. Потом смирился с моей самостоятельностью.

– Разве он мог тебе что-то запретить?

– Он не запрещал, он меня защищал от себя. Сначала звонил, ещё когда я в больнице лежала. Говорил что-то, рассказывал, успокаивал, пытался отвлечь, но в ответ я могла только плакать, потом выла в трубку, потом кричала и просила его вернуться, вернуть меня в его жизнь. Но ответ всегда был одинаковым. Он установил правило, звонок два раза в месяц, я должна была на него отвечать, чтобы он знал, что у меня всё в порядке. Данила долго лечился, не один год, я знаю, может, до сих пор посещает консультации. Сначала я страдала, любила, мне даже казалось, что у нас всё может наладиться, только вот у него этой иллюзии не было. Данька просто боялся, что однажды не сдержит себя и может меня убить. Так он мне и сказал. Потом казалось, что я ничего не чувствую, а уже после убедила себя, что ненавижу его, поэтому и говорила тебе о нём то, что говорила. Мне так было проще. Я сама в это поверила и убеждала всех остальных.

– А зачем ты хранишь эти фотографии?

– А я не храню. Сжигаю в камине, когда бываю здесь. И каждый раз приезжая, вижу новую стопку. Это он так говорит мне, что ничего не изменилось, я должна помнить, что произошло и знать, что в любой момент могу всё изменить.

– Но он до сих пор звонит тебе, почему?

– Из-за матери. Она лечится в клинике, и он мне о ней рассказывает. Я не могу к ней ездить, не буду объяснять почему, не хочу… больно. Знаешь, это такое место, в котором деньги ничего не решают, решают связи, и эти связи у него есть, а вот у меня нет. Вот и звонит. Ездит к ней каждые две недели и мне рассказывает как она.

– А почему ты сама не ездишь?

– Я же сказала, не могу.

– Почему?

– По-то-му. Какой ты любопытный, Игорёша. – Оксана подняла на него свои ясные глаза, и в них снова горела боль маленькой девочки, иная, не та, с которой она говорила о муже и сыне. Потом вздохнула, сдалась и рассудительным тоном пояснила: – Маме значительно лучше, но как только она видит меня, мои глаза… эти чёртовы глаза, наследство от отца, – ногти впились в жёсткую обивку дивана и Оксана закусила губу, – как только мама меня видит, она вспоминает всё, что произошло и лечение идёт насмарку. У неё случается новый приступ, из которого она долго и болезненно выходит.

– Когда ты была у неё последний раз?

– Я видела её издалека, когда мне было двадцать два.

– А мужа? Когда видела его?

Тяжело выдохнув, Оксана закусила губу сильнее, в учащённом дыхании можно было уловить сдерживаемые слёзы.

– В день, когда хоронили сына.

– И ты не хочешь его увидеть?

– Я не могу его ослушаться. Потому что сделаю этим самым больно. Снова. А я не хочу, чтобы ему было больно. – Посмотрела на Игоря с вызовом, и, сдерживая смех, уточнила, – теперь-то ты понимаешь, что я ничем мужа не шантажировала, а то знаешь, как-то даже смешно. Здоровый мужик не может со мной справиться! Чем его можно было так зацепить, я даже не знаю!..