Разрыв-трава
Шрифт:
Быстро и как-то незаметно освободился он от костылей. К началу уборки чувствовал себя вполне здоровым. Трактористки просили Игната Назарыча выхлопотать для него бронь, и тот уже почти договорился с секретарем райкома Тарасовым, но Федос не захотел оставаться дома. Его сверстники, товарищи воюют, должен воевать и он.
Военкоматовскую повестку ему привезла Поля. Глаза у нее были заплаканы, но держалась спокойно, была предупредительно-ласкова, без назойливости.
— Ты поезжай домой, сказал он ей, собери, что надо в дорогу. Я приеду позднее.
Он смотрел на зеленые сопки. По ним, ломаясь, бежали тени облаков. За этими сопками где-то стояла тракторная бригада бурят. Перехватив его тоскующий взгляд, Поля прикусила губу, села на телегу.
— Ладно, поеду.
Ему стало понятно, что Поля догадалась, о чем он сейчас думает, и острая жалость к ней кольнула сердце. Что ни говори, а не сладко ей сейчас. И поняла она, кажется, многое за эти месяцы. В последнее время ни в чем уже не упрекала его, не корила. От этого он еще острее чувствовал свою вину перед ней. Не будь его, вышла бы замуж за другого парня и жила, как все люди. А что теперь?
Заседлав коня, он поехал в бурятскую тракторную бригаду. И всю дорогу думал о Поле; о Даримке никаких мыслей не было, она другое, она стала как бы частью его самого; думать о ней значило думать о самом себе.
Возле полевого стана бурятских трактористов курился, угасая, огонь. Повариха, пожилая женщина в старом терлике, запрягала лошадь. Он спросил у нее, где Дарима. Женщина молча показала на распахнутую дверь вагончика. Там спали трактористы и прицепщики ночной смены. Дарима лежала на нижней полке возле дверей; правая рука, оголенная до локтя, свешивалась к полу; губы были приоткрыты, на них упала прядь ее волос и от дыхания чуть заметно шевелилась. Он взял ее за руку, и Дарима открыла глаза. Секунду-другую в них была дрема, потом в самой глубине зрачков вспыхнули крошечные огоньки, и она улыбнулась.
— Уезжаю, Даримка…
— Куда?
— Туда… — Он махнул рукой в сторону, где садилось солнце. Дарима поднялась, умылась из бочки. Лицо её порозовело, стало свежим, гладко причесанные волосы были черны, блестящи, как крыло ворона.
Они пошли от вагончика. За Федосом брела подседланная лошадь, натягивая повод, щипала уже огрубевшую траву. Справа лежало поле — ячменя, у закрайка высоко над ячменем поднималась неистребимая полынь, ее горьковатый дух перешибал запахи поля и трав.
— Вот и все, Даримка, уезжаю…
Сказав это, он впервые подумал о том, что может ожидать его там; возможно, в последний раз видит родимые поля и сопки, вдыхает знакомый с детства запах полыни, возможно, в последний раз говорит с Даримкой…
В логотипе Федос снял с лошади седло, разостлал на земле потник, лег на спину. Качались метелки дэрисуна, стрекотали в траве кузнечики, шумно фыркала лошадь, издали доносился приглушенный рокот моторов. Он снова подумал о войне, но как о чем-то таком, чего не может быть; то, что он там видел, пережил, вдруг показалось невероятным, как кошмарный сон.
Дарима сидела рядом, обняв руками смуглые колени.
— Иди сюда…
Он обнял ее, поцеловал в губы: Дарима порывисто прижалась к нему, зажмурила глаза.
— Я вернусь, Дарима, прошептал он. Я вернусь к тебе.
13
Затрещал телефон. Игнат снял трубку. Звонил Тарасов, интересовался, как идет хлебоуборка. Придвинув сводки, Игнат начал называть цифры. Выслушав, секретарь долго молчал. Игнату представилось, что он сидит за столом, хмурясь, всматривается в цифры.
— Худо, — наконец сказал Тарасов. — Что думаешь предпринять?
— Есть кое-что на уме. Сегодня собираем правление, поговорим.
— Хорошо. Постараюсь к вам приехать. Но если запоздаю, начинайте без меня.
Повесив трубку, Игнат еще раз посмотрел сводки. Что и говорить худо. В первые дни работы он удрученно опускал руки, им овладевало чувство, похожее на отчаяние. Сейчас этого чувства не было, хотелось действовать продуманно и основательно. Не будь Тарасова, не вышел бы из него председатель ни плохой, ни добрый. В новую для него работу Игнат входил робко, с ощущением человека, вынужденного распоряжаться в чужом доме. Еремей Саввич злорадствовал и ждал, не скрывая этого, когда его снова посадят за председательский стол. Он теперь заправлял бухгалтерией и руководил парторганизацией колхоза, потому считал себя вправе вмешиваться в распоряжения Игната, но чаще вносил путаницу и неразбериху. И Устинья, видя нерешительность Игната, не однажды прямо и резко высказывала свое недовольство. Это его только сердило. Сомустила баб, запихала в председательский кабинет, его не спросив, и вишь ты, недовольничает.
Однажды с Тарасовым целый день мотались по полям, попали под дождь, пока добрались до Тайшихи, промокли насквозь. Насти дома не было, и Игнат сам растопил печь, поставил кипятить чай.
Тарасов сидел на скамье у огня. От его рубашки шел пар, с мокрых кудрей, прибитых дождем, скатывалась, капала вода. Игнат присел рядом, стиснул в кулаке бороду, постучал клюкой по горящим поленьям, глухо сказал:
— Дело такое, Анатолий Сергеевич… Не гожусь в председатели. Совесть мучает.
Тарасов вначале вроде бы удивился, с пристальным вниманием посмотрел ему в лицо, потом отвернулся к огню и слушал, щуря серые глаза, словно видел в языках пламени что-то, ему одному понятное и, казалось, только это его и занимало.
Игнат замолчал, все высказав. На улице метнулся ветер, хлестнул дождем по стеклам окон, будто просо сыпанул.
— Совесть, говорите, мучает? Это хорошо… — раздумчиво проговорил Тарасов. — Но что такое совесть? А?
— Это же каждому понятно.
— Нет. Не все так понятно, как может показаться. В свое время я, как ваш брат, был арестован, сидел почти год. Потом выпустили, в партии восстановили, работу прежнюю дали. А жизнь пришлось начинать почти заново. Друзей потерял… Арестовали многие отреклись. И жена…
Из носка чайника ударила струя пара. Игнат отодвинул его клюкой от огня, хотел встать, принести стаканы, но передумал.
— Заколебалась моя вера в людей, в святые для меня истины. Брошу, думаю, все, буду жить только для себя. Бросил бы, и моя совесть осталась чистой. Разве не так?
Игнат, подумав, кивнул головой.
— Так.
После ареста Максима сходные мысли одолевали и его. Подался на мельницу со своей обидой. Разве не верно сделал?
— Ну вот, все было бы по совести. Но я вовремя подумал и о другом. Что с того, если я стану к жизни спиной? Жизнь, быть может, потеряет не много, но я потеряю все. Не кажется ли, Игнат Назарыч, что вы сейчас хотите повернуться к жизни затылком. Вы честны перед самим собой. И это хорошо…