Разрыв-трава
Шрифт:
— Ну, мужики, бабы, еще наговоримся. Пойду до дому, до хаты…
На улице Поля упрекнула его.
— Что же ты, бессовестный, до дому не дошел? Или тебе сестра дороже, чем жена?
— Брось ты это! — с неожиданным раздражением сказал он, но, спохватившись, подумал, что Поля, возможно, права, и мягче добавил: — Танюха мне заместо матери, потому как старше. И по пути еще.
Дома их ждали тесть и теща. Видать, Поля их известила. Викул Абрамыч пощупал на груди Федоса медаль «За отвагу», горделиво выставил вперед бороденку.
— Ерой, едрит твою налево! Похвально, похвально. Бывало-ча, кресты вешали, а теперь, вишь, кругляшки стали.
Теща успела собрать на стол. Викул Абрамыч, хитро подмигнув, достал из-под лавки бутылку водки, стукнул сухим кулаком по дну, выбивая пробку.
— Старый запасец. Теперь эту благость днем с огнем не сыщешь, Полька, тащи стаканы.
Федос глянул на стол. Еда добрая, хлеб нарезан белый, в тарелке пирожки. Сравнил с тем, что было на столе у Татьяны, сказал жене:
— А ты у меня живешь ладно, не голодуешь.
— Батя с мамой помогают.
— Запасец, затек, запасец. Теперь не шибко разживешься. Послушай, Федос Федорович, а за твое еройство будет послабление?..
— Какой я герой, прости господи! Федос засмеялся: забавляла уважительность тестя, сроду не величал, тут, пожалуйста, Федорович.
— Даром же не дают такие штуки? — Викул Абрамыч уперся перстом в медаль.
— Ну, не даром, конечно…
— Стало быть, родным должно послабление какое-то выйти, налоги скостят или землицы под усадьбу прирежут.
Старик за разговором не забывал наполнять стаканчики. Не успеет Федос опрокинуть, снова полный. В голове шумит, все тело становится вялым, говорить хочется о чем-то другом, а тесть зудит и зудит о «послаблении».
— Если что будет, ты, Федорович, нас не позабудь, впиши на свое имя. Мы тебе, ты нам, и будем жить. Время окаянное. Кто его знает, поди-ка, Гитлеряка-то окажется посильнее.
— Ты это, старик, брось! Начисто из головы выкинь! Гитлеряке все равно шею сломают.
— Я же ничего и не говорю. Сломать и надо, супостату. А только…
— Молчи в тряпочку, старик! Я тебе это со всей серьезностью говорю. Поглядел бы ты, что он на нашей земле выделывает.
— Ты меня, сынок, не понял, кажись.
— Все я понял!
— Не трогай его, батя, видишь, выпивши, — сказала Поля, ласкаясь, прислонилась к плечу Федоса.
— Не пьяный я! — Глухое недоброе чувство поднималось в душе Федоса, и он боялся, что сорвется, насмерть обидит и стариков, и Полю. — Устал я, спать хочу.
— Полька, стели постель! — скомандовал Викул Абрамыч. — Старуха, оболакайся! Отдыхай, сынок.
Утром Поля ушла на работу, Федос остался дома. Вышел на улицу, сел на лавочку. В деревне, как и вечером, стояла тишина, улица была пуста. В пыли на дороге купались куры, под забором свежо, чисто зеленела молодая трава.
Из переулка вывернулась подвода. На пустых громыхающих бочках сидел светлоголовый мальчишка, крутил над головой бич. Мосластая лошаденка, понурив голову, шла неторопливой рысью. Поравнявшись с Федосом, мальчишка крикнул «Тпррру!» и соскочил с телеги.
— Антошка! — обрадовался Федос встрече с сыном Луки. — Экий ты чумазый, едва признал.
Лицо племянника было в маслянистой грязи. Солидно покашливая, он сказал:
— В тракторной бригаде работаю.
— Что делаешь?
— А вот, кивнул на телегу, горючее вожу. — Рановато впрягли тебя в работу.
— Ничего не рановато. Все наши ребята, как закончилась учеба, работают. Васька Рымаренок прицепщиком, Назарка, Петька и Митька наш бороноволоками.
— Митюху я вчера видел.
— А я на полевом стане ночевал. Сегодня мамка сказала, что ты приехал. Заехал вот…
— Батьке письма пишешь?
— Редко. Совсем мало у меня времени, — по-взрослому ответил Антон.
— Ты сейчас в МТС? Возьми меня.
В МТС Федос пошел в мастерские. Костылял из цеха в цех, почти не встречая знакомых, большинство токарей, слесарей были новые, работали в основном подростки. Они беззастенчиво пялили на него глаза, которые побойчее, заводили разговор. В моторном цехе он неожиданно увидел Дариму. Одетая в великоватый для нее комбинезон, она заворачивала гайки огромным разводным ключом. Уперлась ногами в половицы, налегла всем телом на ключ, на смуглом лице напряжение, маленькие губы плотно сжаты.
— Амар мэндэ! — негромко поздоровался он.
Обернулась резко, испуганно, ключ, звякнув, упал на пол. Федос сел на верстак, поставил костыли рядом, протянул руку.
— Давай поздороваемся как следует. Спрятал ее руку в своих ладонях. — Даримка…
На минуту показалось, что он снова тот же, прежний молоденький пастушонок, и Даримка та же, совсем юная, пугливая девчонка, нет Поли с угодливым тестем, войны, запустелого села; но Даримка убрала уже руку, спрятала ее в огромном кармане комбинезона, оттянутым железной мелочью, и все стало на свои места. Федос разглядывал ее лицо, и теплая боль омывала его сердце.
— Замужем? — спросил, напрягаясь.
Она отрицательно качнула головой, отвела взгляд.
— Эх, Даримка, Даримка…
Замолчали. Она подобрала ключ, положила на верстак.
— Штурвальным теперь работаю. Сейчас комбайн ремонтируем.
— Разбираешься в машине?
— Совсем мало. Плохо разбираюсь.
Разговор стал легким, без напряжения, в узких миндалинах глаз Даримы засветилась радостная усмешка.
С этого дня каждое утро, как на работу, приходил в МТС, садился где-нибудь в сторонке, курил, смотрел, как трудится Дарима, иногда помогал ей. О прошлом ни разу не вспомнили, оно ушло безвозвратно, зато, чувствовал Федос, родилось что-то новое, очень похожее на то, что уже было, но совсем другое.