Разрыв-трава
Шрифт:
— Много утащили-то? — спросила Верка.
Она так и осталась стоять у порога, будто примерзла к косяку,
— Не в том дело много ли, мало ли, — вздохнул Игнат. — Обидно уж очень.
После ужина Игнат и Анатолий Сергеевич стали заряжать патроны, и Устинья подсела к ним, вызвалась помогать. Латунные гильзы маслянисто поблескивали, на чисто выскобленных досках стола чернели крупинки просыпанного пороха, россыпью лежала крупная и круглая, как горох, картечь. Устинья вкладывала в гильзы войлочные пыжи и передавала Анатолию Сергеевичу. Руки у него были узкие, с длинными гибкими пальцами. Хорошие руки. Корнюхины руки она не любила, слишком уж они твердые, грубые, и пальцы завсегда чуть скрючены, будто приготовились стиснуть все, что в них попадет.
Подумав так, она обругала себя дурой. Сравнивает его в последнее время то с одним, то с другим, а честно ли так делать? Если и ее сравнить с одной, другой, третьей, тоже можно отыскать много всяких изъянов, людей без щербинки, как новенькие монеты, наверное, никогда и не бывает.
Мужики на нарах говорили про войну.
— Расколошматим немца, поставим на колени, что с ним делать будем? — спрашивал Лифер Иванович. — Какое ему наказание придумаем?
— Уж будь спокоен, зададут жару! — пообещал Еремей Саввич так, будто это от него зависело.
Тарасов прислушался, что-то хотел сказать, но Устинья нечаянно прижалась своим коленом к его колену, чуть вздрогнула, словно обожглась, искоса, немного прижмурив глаза, посмотрела на него. Он поднял от стола голову и смутился. Устинья точно знала, отчего он смутился. Бывало, стоит ей посмотреть так на парня или молодого мужика, как тех сразу кидало в краску. Корнюху злили ее такие вот шуточки, говорил сердито: «Глаза у тебя как…» Но сейчас она сделала это без намерения и смутилась не меньше Анатолия Сергеевича, встала из-за стола, легла на постель рядом с Веркой Рымарихой.
Утром мужики стали собираться на охоту. Кроме ружья Анатолия Сергеевича, было еще два дробовика у Игната и Еремея Саввича. Устинья вызвала Игната на улицу, попросила:
— Дай, Назарыч, свое ружье. Христом-богом прошу!
Игнат помялся, переступая с ноги на ногу.
— Бери, что уж с тобой сделаешь… А я загонщиков поведу. Вышли из зимовья, когда гасли последние звезды. Стылый снег звонко скрипел под ногами, морозная мгла окутывала деревья.
Стрелков Анатолия Сергеевича, Еремея Саввича и Устинью Игнат расставил в начале неширокого распадка, сам с Веркой и Еленой пошел в обход к вершине. С вершины распадка они начнут спускаться вниз, переговариваясь, постукивая палками по деревьям, если косули здесь есть они бросятся вниз, прямо на стрелков.
Устинья сидела за толстым обгорелым пнем. Перед ней торчал из снега низкорослый ерник, дальше поднимался молодой сосняк, такой густой, что сквозь него, наверно, человеку и не протиснуться. Справа, внизу, кипела речка, слабый ветер сваливал клубы пара на противоположный косогор, они ползли вверх, вязли в густом переплетении веток березняка.
Встало негреющее солнце. Мороз больно ущипнул Устинью за нос, она сбросила рукавицы, спрятала лицо в ладонях. Где-то рядом, за ерником, сидит Тарасов, ей его не видно. Вряд ли он был бы доволен, увидев, как она прячет лицо стрелок называется! Козы такого стрелка и затоптать могут. Отняла руки, на левую надела рукавицу, правую, голую, спрятала за пазуху, положила ружье так, чтобы в любой момент можно было вскинуть и выстрелить.
Косули, гуран и три козлухи вышли левее, на Еремея Саввича. Устинья увидела их, лишь когда оглянулась на гулкий, как удар грома, выстрел. Они собрались в кучу, остановились, потом повернули к речке, побежали на Устинью. Серые, словно припорошенные снегом, взлетали над ерником, стремительные и легкие, как птицы. Раз за разом ударил двумя выстрелами Анатолий Сергеевич. Попал он или нет, Устинья не видела. Она взяла на мушку гурана, сделала вынос и нажала курок. Ружье сильно толкнуло в плечо, повалило ее на спину, падая, заметила, как гуран с маху перевернулся через голову кубарем, ломая ерник, покатился под косогор.
— Есть! — услышала она крик Анатолия Сергеевича. — Молодец!
Вскочила, залепленная снегом, позабыв про ружье, побежала к нему. Тарасов сидел на пне, закуривая, с восхищением смотрел на нее, улыбался.
— А ты? — спросила она.
— Сбил. Первым промазал, вторым сбил. Вон она лежит, за кустом.
Еремей Саввич пробирался по ернику, кричал:
— Попал! Я попал! Кровь по снегу ошметками.
Вышли загонщики и вместе с Еремеем Саввичем стали искать подстреленную им косулю.
— Пойдем смотреть твою добычу, — Тарасов поднялся, закинул двустволку за плечо. — Вот уж не думал, что ты так стреляешь.
— Хо! На сто метров белке в глаз попадаю! — прихвастнула Устинья.
Она пошла за ружьем, а Тарасов, спрямляя расстояние, скатился по крутому косогору к тому месту, где упал гуран, крикнул:
— А гурана-то нет!
— Как это нет? — Устинья быстро сбежала вниз, увидела взборожденный снег, изломанные ветки ерника и след косульих ног на снегу.
— На сто метров в глаз! — засмеялся Тарасов, толкнул ее в плечо.
— Не может быть, чтобы я промахнулась.
— Давай посмотрим. Тарасов пошел по следу гурана, раздвигая ветки.
На берегу речки, у самой наледи увидели измятый снег и пятно густо-алой крови. Вернулись назад и выше того места, где покатился под косогор гуран, тоже нашли пятна крови.
Убитых коз выволокли на дорогу. Солнце уже поднялось высоко. На него наплывали густые серые облака, мороз ослаб. Все были возбуждены удачной охотой, шутили, смеялись, даже у Верки Рымарихи лицо посветлело.
— За твоим гураном пойдем к вечеру, — сказал Устинье Тарасов. — Далеко он не уйдет. Ранен, по-моему, тяжело.
Игнат посмотрел на небо.
— Однако, снег пойдет. Запорошит след.
— Вы идите, а я вернусь, поищу, — сказал Тарасов.
— И я с тобой.
— Тебе, Устюха, незачем, — нахмурился Игнат.
— Как это незачем? Кто подстрелил гурана?
— Я к тому, что не женское это дело по горам лазить. Лучше уж я пойду за тебя.
— Ни за что! — заупрямилась Устинья.