Разрыв-трава

Калашников Исай Калистратович

Игнат не мог ее переспорить, глянул на Тарасова, как бы прося поддержки, но Анатолий Сергеевич промолчал, и ему ничего не оставалось, как согласиться. Препирательство это рассердило Устинью. Она потянула Игната за рукав в сторону, тихо сказала:

— Ты чего, как свекор, мной рулишь?

— Не свекор, но и не совсем уж сторонний. Не хочу, чтобы худо тебе было.

— Не будет! — повернулась. — Пошли, Анатолий Сергеевич.

На повороте тропы обернулась. Игнат стоял все на том же месте, смотрел им вслед, и она пожалела, что так резко говорила с ним.

Погода портилась. Солнца уже не видно было за толстыми слоистыми облаками, в лесу потемнело, казалось, надвигаются сумерки. След гурана, петляя, вел их вверх по речке, потом повернул в падь, перевалил через гору, вывел в чистое редколесье. Иногда животное ложилось, оставляя на лежбище сгустки крови. Кровь еще дымилась на морозе, это означало, что гуран где-то недалеко. Но они шли и шли, а настигнуть его все не могли. Идти по глубокому снегу было тяжело. Тарасов распахнул полушубок, засунул рукавицы в карманы, Устинья сдвинула теплый платок на затылок.

Пошел снег. Пушистые хлопья ложились на ветви деревьев, на сугробы, присыпали след гурана. Тарасов остановился, снял шапку, подставляя кудрявую голову под снег.

— Может быть, вернемся? Ночь застанет не выберемся, на снегу спать придется.

— Ну и что? Боишься простудиться?

— Боюсь, но не простуды. Он надвинул шапку и направился по следу.

Спустились к какому-то ключику. По бугристому от накипи льду змеилась тропка. Ветер донес слабый, еле ощутимый запах дыма. Тарасов разглядывал следы человека на тропе. Устинья смотрела на крутые косогоры, сжимающие ключик, заросшие редким перестойным лесом. Вдруг совсем близко затрещали ветки, из-за кустов выскочил гуран, побежал в гору, тяжело вскидывая зад с белым пятном. Тарасов дважды, раз за разом, выстрелил. Гуран упал.

— Ура-а! — закричала Устинья, озорно толкнула Анатолия Сергеевича.

Он улыбнулся, вскарабкался на косогор, стащил гурана вниз, принялся снимать шкуру. Ветер шумел в верхушках деревьев, по-прежнему падал снег. Устинье стало холодно, и она пошла вниз по тропе. Смотрела на лес, на падающие снежинки, и ей было тоскливо-весело.

Тропинка привела к обрывистому берегу, нырнула в свисающий с обрыва валежник. За ним была узкая дверь, небольшое, в две стеклины, оконце над нею. Она толкнула дверь, в нос ударило прогорклым теплом и дымом. Сразу за дверью, справа, был сложен очаг из камня-плитняка, в нем горели дрова, над огнем висел солдатский котелок с каким-то варевом и пузатый чайник; вплотную к очагу был пристроен узкий топчан, застланный сухой осокой и старой, с прожженной полой телогрейкой; у другой стены стоял маленький стол с кучей пресных лепешек.

Она погрела у очага руки, вернулась к Тарасову.

— Здесь живет какой-то охотник…

— Охотник? Где? Ну-ка… — Он взял ружье и быстро пошел по тропе.

В землянке все осмотрел с придирчивым вниманием. Из-под топчана выволок два неполных мешка с мукой, мешочек соли и несколько коробок спичек; возле землянки под валежником обнаружил мешок с похищенными у колхозников продуктами.

— Видишь, какой это охотник?

Устинья кивнула.

— Может быть, Рымарев?

Тарасов молча пожал плечами, вложил в стволы ружья патроны.

— Пошли. Мы должны найти его.

Отыскали след. По нему можно было определить, что человек торопливо убегал от землянки.

Снег повалил густо, огромными хлопьями, за белой завесой исчезли горы, разглядеть можно было только ближние деревья. След они потеряли, мало того, сами едва нашли дорогу к землянке.

Короткий зимний день заканчивался, белая тьма становилась плотнее, непроницаемее. Ни Устинья, ни Тарасов толком не знали, где они находятся, оставалось одно ночевать в землянке. Анатолию Сергеевичу это явно не нравилось, зато Устинья была довольна. Кажется, сам господь бог делает так, как ей нужно.

Пока Тарасов разделывал гурана, она занималась уборкой. Подмела пол, протерла оконце, вымыла столик. Долго чистила и полоскала котелок, после этого поставила варить гуранье мясо.

Тарасов, управившись, разделся, начал жарить на углях печенку. Устинья захлопнула дверь, задвинула тяжелый засов, сделанный старым хозяином, и словно отгородилась от темной ночи, от воспоминаний о Корнюхе, от всей своей прошлой жизни. Сейчас для нее не было ничего на свете, кроме стен этой землянки, с отблесками пламени очага, кроме Тарасова, склонившего кудрявую голову над рожном с нанизанной печенкой ничего на свете не было для нее по ту сторону дверей, а все, что есть по эту ее, и только ее.

За столом она лишь вспомнила, что за целый день у нее и у него во рту не было и маковой росинки, но есть не торопилась, подкладывала куски печенки и мяса Анатолию Сергеевичу. А он был хмуро-задумчив, ел не поднимая головы, ни разу не взглянул на нее.

После ужина она прибрала на столе, постелила постель. Прожженную телогрейку под голову, свою под бок, его полушубок укрываться, приказала ему отвернуться, скинула с себя юбку и кофту, осталась в одной станушке, нырнула под полушубок. Он сидел на чурбаке перед очагом, курил, был все такой же хмуро-задумчивый.

— Иди сюда, — позвала она.

— Нет, — не оборачиваясь, сказал он.

Сказал, как ударил, как пощечину дал. Она села, потянулась рукой к юбке. Сейчас оденется и уйдет. Уйдет одна по темному лесу. Заблудится, сгинет туда и дорога. «Нет…» Значит, глаза его врали, за огонь она приняла холодный светлячок… Сгину туда и дорога…

— Ты что это? — спросил он.

— Уйду.

— Не дури. Он сел на топчан рядом с нею, стиснул плечо, — Сиди. Хочешь, скажу тебе правду? Хочешь?

— Говори.

— Я люблю тебя. По-настоящему.

— И я…

— Подожди. У тебя муж. Забыла, где он?

— Помню.

— Плохо помнишь. Это было бы неслыханное предательство… Его, всех, кто там. После этого мне ни дня нельзя оставаться здесь. После этого я должен быть там.

— Ты чересчур честный.

— А ты хотела бы видеть меня другим?

— Нет. Ты поезжай туда. Я буду тебя ждать. Я это говорю трезво-трезво. Я, наверно, люблю впервые. Не думай обо мне плохо. Очень прошу…

Она хорошо понимала его, и недавняя обида показалась мелкой, ничтожной, пустой, сейчас она любила его еще больше и каждое свое слово готова была подтвердить всей своей жизнью. Сейчас она навсегда отрезала от себя все, что было в прошлом худое и доброе…