Разрыв-трава
Шрифт:
— Не пузырься! — жестом руки Лазурька как бы отстранил его. — Вроде бы неладно получается, мужики, что я каждый раз Еремея щипаю. Но как иначе? О товариществе он не хлопотал, взносы собрать не удосужился. И потом, вслушайтесь: то-ва-ри-ще-ство, хотя и машинное. А какие нам товарищи Пискун и ему подобные? Для чего их приголубил?
— Думал: у них деньги…
— Где они, деньги, тобой собранные?
— Взносы? У меня, целехонькие лежат, можете не сумлеваться.
— Бедняцкие взносы сдай в Совет, кулацкие пятерки верни. Советская власть, мужики, кредит нам отпускает, то есть, по-русски говоря, денег взаймы дает. Какую машину на них купим?
— Трактор! Петруха Труба вытянул длинную шею. — Пусть хоть люди поглядят, что это такое.
Мужики подняли Петруху на смех.
— Кого на трактор посадим тебя, что ли?
— Нет, бабу его!
— Бросьте, мужики, зубы скалить! прекратил веселье Лазурька. — Трактор нам пока еще не под силу. А вот молотилку…
— Харитон уже купил, — подал кто-то голос.
— Пусть. Куда он с ней денется, когда у нас своя будет, хотел бы я знать? Лазурька недобро усмехнулся. — Теперь так… На этом дело сворачивать не к чему. Мы на ячейке покумекали и решили, что надо сообща засеять несколько десятин зеленкой. Осенью ее продадим, и у товарищества своя копейка заведется, добавим и еще что-нибудь купим. В будущем году тоже совместно хлеб посеем снова копейка.
С Лазурькой согласились без лишних разговоров, и он закрыл собрание. Не привычно было, что оно кончилось без шума, ругани, бестолковщины. Тихо-мирно все порешили.
Мужики не расходились. Разговаривали, разбившись на кучки. И разговор был о том же о молотилке, о товариществе.
— Ловкая штука машина. Цепом-то пока снопы обколотишь, без рук останешься.
— Не в том гвоздь, что без рук. Быстро. Раз-два и засыпай хлебушко в закром.
Кому-то втолковывал Лазурька:
— Не одной машиной нам дорого товарищество. Вместе робить научимся и через это без крику перейдем к коммуне или колхозу.
В углу Тараска Акинфеев смехом заливался:
— Пискуна, мужики, кондрашка хватит. Ей-богу! Молодец все-таки наш Лазарь!
— Оно, конечно, голова Лазарь. А главное, Советская власть, — уточнил Ерема.
— Само собой власть. Но ты тоже председательничал. Прибытку от тебя было, как от быка молока. Председатель!.. Собрал денежки и затаился, будто гусь в траве.
— За такие слова по харе съезжу! — Ерема шагнул к Тараске.
— Она у меня мягкая, не больно будет, — с хитрой улыбочкой Тараска погладил свои пухлые щеки, ушел от Еремы и, подозвав Игната, зашептал: — Идем ко мне обедать. Первач имеется знатный. Лазурьку сговорим.
Насилу отвязался от него Игнат, пошел домой. Там, может быть, уже ждет Настюха.
На улице его догнал Ерема.
— Что тебе Тараска на ухо шептал? Про меня?
— Совсем про другое…
— Сказать не хочешь… Ерема уныло горбатился под дождем, прятал в воротник клочковатую, с рыжинкой, будто ржавчиной прихваченную бороду.
— Вы, конечно, все друзья-товарищи. Меня отшибли. Все думаете: сдезертировал из отряда?
— Никто этого не думает, что ты, бог с тобой!
— Будто я не знаю… Партизан я, как и вы. Кровь свою пролил, а какой-то гад слушок пустил, будто из-за поноса отстал от партизанства. У меня сроду поноса не было.
Игнат, веривший до этого больше Ереме, чем злоязычной болтовне, вдруг засомневался в его правдивости. Но виду не подал. Как ни застилай брехней людям глаза, сам-то будешь знать истинную цену себе, сам себе не соврешь.
Ерема до того разговорился, что прошел мимо своего дома, а когда спохватился, назад не повернул.
— Зайду к тебе? Можно? — он спросил с вызовом, а в лице, в глазах было что-то приниженное, тоскливое.
«Экий чудак, сам себя мает», подумал Игнат. Бывают же люди, из кожи вылупиться готовы, чтобы в глазах других себя возвысить, всякие пустяки с ума сводят, обижаются там, где никто не обижает.
В избе Ерема что-то примолк. Скажет два-три слова и смотрит в окно на серое взлохмаченное небо, и на лице у него все густеет, густеет тоска. Стараясь расшевелить его, Игнат заводил разговоры и о том, и о другом… Ерема вроде бы и отвечает, а видно: на уме свое. Будто и хочет что-то сказать, но не может или боится. Уже надоедать стало все Игнату, уж и не знал, о чем с ним говорить, но тут Ерема спросил сам:
— Как думаешь, будет польза мужикам от того, что Лазурька делает? Не обдурит нас?
— Как же он обдурит? И зачем?
— Да, да, конечно… А ты веришь, что жизнь будет лучше ранешной?
— Должна быть лучше. Сколько крови пролито, жизней сгублено за нее.
— А если все назад повернется?
— Нет, этому не бывать. Вон какая силища перла на нас, своя и заморская, не повернула.
Ерема помолчал, будто взвешивая слова Игната, согласился:
— Не повернуть, где уж… Вдруг спросил: Живешь не богато? Рублишек десять не одолжишь?
— Нашел у кого просить!
Ерема подался вперед, выставил ржавую бороду.
— Одолжи, Христом-богом прошу. Деньжонки паевые… тю-тю, нету. По гривеннику, по полтиннику чуть не все вытаскал. Теперь петля.
— Что же ты на собрании заливал? Обсказал бы все, попросил отсрочку до осени. Свои люди же, не лиходеи.
— Попробуй обскажи… Лазурька без того затыркал, везде корит председательством. А что бы я сделал? Рад бы в рай… Ему что, за ним ничего не тянется, куда хочет, туда поворачивает.
— За тобой что тянется?
— За мной? Это я к слову, это я так. Выручи, по гроб жизни помнить буду!
— Пойми, Еремей…
Не досказал Игнат. Открылась дверь, в избу вошла Настя. На завитках ее волос светились дождевые капли, влажные брови казались темнее, чем были на самом деле. Ерему встретить тут она, конечно, не ожидала, смутилась, спросила о чем-то и ушла. Игнат стиснул зубы от досады. Господи боже мой, надо же случиться такому! Ну, не черт ли принес этого Ерему! Теперь она, может, и не придет, и сызнова затянется безызвестность.