Разрыв-трава
Шрифт:
По кремнистой тропе они поднялись на сопку, вспугнули стадо баранов. На вершине другой сопки сидел Федоска, рядом девчушка-бурятка в длинном старом халате и островерхой шапочке с красной кисточкой на макушке. Эту девчушку, пастушку из улуса Хадагта, и Максим и Татьянка не раз видели вместе с Федоской. Шутили: «Женись на ней». Федоска вспыхивал маковым цветом, бурчал: «Да ну вас!..»
Максим направил коня к ним. Оба вскочили, роняя на землю цветы ургуя. Девчушка глянула на Максима черными-черными, как угли, глазами, резко взлетела на лошадь и галопом поскакала за сопку.
— А что она убежала? — спросил Максим.
— Откуда же я знаю. Приехала, уехала, какое мое дело.
— Я уезжаю дня на три-четыре… Ты тут посматривай. В случае чего дуй на заимку Харитона Пискуна. Знаешь, где она?
— Знаю.
Почти одновременно с братьями на заимку прискакал Агапка.
— Батя бумагу выправил. Он подал Корнюхе вчетверо сложенный листок.
Тот развернул его, быстро глянул на подпись, на печать и спрятал в карман.
— Хавронья, мне с тобой поговорить надо, — Агапка вышел на улицу, Хавронья побежала за ним.
Корнюха достал бумагу, не торопясь прочитал, сказал с завистью:
— Да-а, Харитон мужик сильный.
Агапка уехал, не заходя больше в зимовье, а Хавронья вернулась расстроенная, села на лавку, всплеснула руками:
— Вот горюшко какое! Присоветуйте, ребята, что мне делать. Aгaп Харитонович последнее слово сказал, если дочка до осени не приедет, он на другой женится. А я ее сюда залучить не могу. Домишко не продает, в работники нанялась.
— А что он сам туда не поедет, не посватает? — спросил Корнюха.
— Зачем же он поедет, если она за него идти не хочет? Тут-то бы она не отвертелась.
— Не хочет, зачем неволишь? — сказал Максим. — Жизнь ей погубишь, больше ничего.
— Ты молодой еще, в жизни мало понимаешь. Свои дети будут, тогда узнаешь. Каждому родителю хочется свое дите лучше пристроить. Такого жениха упустить да ты в своем ли уме, парень? Поеду я к ней. Ты тут один побудешь? — спросила она Корнюху.
— После сева…
— Отпусти сейчас. Привезу ее. За косы притяну, если добром не пойдет. Отпусти, голубчик!
— После сева, может, что-нибудь сделаем, — нахмурился Корнюха.
— После сева? Да у меня за это время вся середка выболит.
— Ничего твоей середке не сделается. Сейчас даже не думай. Тебе же коня надо? Надо. И коров без присмотру не оставишь. И доить их надо.
— Брательник твой попасет. На коне попашешь, а подоить уж как-нибудь вдвоем подоите.
— Правда, что волос длинный, а ума ни черта нет. Распределила! Затем только и позвал Максюху, чтобы ты по гостям разъезжала. Пошли, Макся, запрягать.
Хавронья горестно сложила на груди руки, в ее глазах заблестела влага. Максим задержался в зимовье, ласково сказал:
— Вы не печальтесь, мать. Никуда Агапка не денется. И не надо отдавать дочку силой.
— А что же, ждать, когда за голодранца выскочит?
— Не любит же она его…
— Ха, любовь… Про нее говорят мужики, когда к девке или вдовушке подлаживаются, а что любовь, если баба его собственная.
Корнюхе Максим сказал:
— Ты бы с ней как-то по-другому говорил…
— А ну ее к черту, кобылу старую! На чужое добро рот разевает, а укусить не может зубы сношены.
Сказал это Корнюха со смехом, но все равно Максе стало за него неловко. У Хавроньи, конечно, дурь в голове, а все же нельзя с ней так…
Проработал Макся на заимке три дня. На несколько рядов проборонил пахоту, выдирая из земли белые корни пырея. А Корнюха все пахал и пахал. Он бы, наверно, дай ему волю, распахал все увалы.
Работу кончили вечером. Край неба на западе был схвачен зоревым пламенем, пыль, поднятая бороной, красная в лучах закатного солнца, медленно плыла над увалами, тонула в зелени леса. Корнюха вытирал подолом рубахи потное лицо, смотрел на черный бархат пашни.
— Ишь сколько мы с тобой наворочали! Эх, кабы это поле да было нашим… Но ничего, братуха, будет урожай в накладе не останемся. Ты, может, еще побудешь день-два?
— Нет, братка, надо ехать.
Собрался уезжать, на заимку прискакал Лазурька.
— Я тебя разыскиваю, — сказал он Максимке. — Был на заимке, сказали ты тут…
— Зачем он тебе? — насторожился Корнюха.
— Есть одно дельце… А ты меня не послушался-таки. На себя будешь потом пенять, Корнюха.
— Ничего, обойдется, — Корнюха достал бумажку, развернул, не выпуская из рук, показал Лазурьке. — Ну как? Что ты теперь скажешь?
— Чудно что-то… — удивился Лазурька. — Дай мне бумагу.
— Э-э, нет! Бумагу я бы и батьке родному не дал. А тебя попрошу, Лазарь, ради нашей дружбы не шабутиться. Даешь мне слово?
Лазурька помолчал, поиграл пальцами на столе, поднял глаза на Корнюху.
— Сам смекаешь, что не все тут ладно? Тем хуже для тебя, Корнюха. Не буду я это дело ворошить, буряты и сами как-нибудь разберутся. Но учти: попадешься со своими хитроумными увертками худо тебе будет. Поехали, Максим, провожу тебя малость.
Солнце уже село, на красном небе горел один тонкий луч, будто кто огненным резцом черкнул. Но и тот луч быстро укорачивался, наконец исчез. Заря стала густеть, обугливаться по краям, уменьшаться.
— Завтра будет вёдро, сказал Лазарь. Я что к тебе… Возьми эту штуковину.
Он достал из кармана вороненый револьвер, крутнул барабан, подал Максиму. Из другого кармана достал горсть патронов.
— Сгодится. Это мой партизанский, у офицера отобрал.
— Дарю тебе.
— А как же ты? Тебе он нужнее.