Разрыв-трава

Калашников Исай Калистратович

Однажды, разворачиваясь в конце гоней, заметил на вершине увала двух всадников. Неторопливой рысью они ехали к нему со стороны бурятского улуса. Ладонью Корнюха заслонился от солнца, вгляделся. В одном из всадников он узнал Лазурьку, другой был незнакомый пожилой бурят.

Они подъехали, спешились, сели на траву.

— Пашешь? — спросил Лазурька.

— Ковыряю понемногу.

— Пискуна обрабатываешь? — Лазурька лизнул край бумажки, склеил папироску, подал кисет буряту, и тот принялся набивать трубку.

— Для себя стараюсь, на кой мне ляд Пискун, — помолчав, ответил Корнюха, что-то неладное чуялось ему за всем этим разговором.

— А плуг, лошадей он тебе подарил? — в глазах Лазурьки скакнули и пропали насмешливые искорки.

— Нет, Советская власть на блюдечке преподнесла — бери, Корней Назарыч, за пот твой, за кровь твою плата. — Корнюха выдернул из земли плуг, черенком бича счистил налипшую землю. Лемех жарко вспыхнул на солнце, свет ударил в лицо Лазурьки. Он отвернулся.

— Глупости городишь… Не на ту дорогу повернул. У Пискуна среди зимы льдом не разживешься, а ты хочешь с его помощью достаток добыть. Дура! Почему с ним договор не заключил?

— Я же не в работниках… А вообще, чего прискребаешься?

— Стало быть, не в работниках? Хозяин? Так почему же ты, хозяин, пашешь земли, которые не наши? Еще прошлой осенью они к ним вот, к бурятам, отошли. Так же, Ринчин Доржиевич?

— Так, подтвердил бурят. Коммуну тут делать будем. Большое общее хозяйство делать.

— Ты меру шуткам знай! — рассердился Корнюха.

— Какие уж тут шутки… — Лазурька бросил окурок, вдавил ногой в землю.

— Дай закурю, — Корнюха взял кисет, оглядел вспаханную полосу.

Пласты земли, сшитой корнями пырея, ровными рядами переваливались через увал, исчезали за ним в логотине.

— Ты почему молчал до сей поры? — после того, как Игнат сжег табак, Корнюха не курил и сейчас, от первой же затяжки, голова пошла кругом, тошнота к горлу подступила бросил папироску. Выжидал, когда до соплей наработаюсь? А еще вроде бы друг…

— А ты спрашивал у меня, советовался? — Лазурька поднялся, кинул повод на шею коня, вскочил в седло. Вперед будешь знать, как от своих товарищей откалываться и под кулачьим боком гнездо вить. Будь у тебя договор, сельсоветом заверенный, содрал бы с Пискуна за работу, а теперь получишь кукиш с маком.

Бурят, прежде чем сесть на коня, вынул изо рта трубку, обвел ею вокруг себя, сказал:

— Давай, паря, ослобождай землю.

— Пошел ты к черту! — процедил сквозь зубы Корнюха. Не понял бурят, переспросил:

— Ты как сказал?

— Вали отсюда, а то скажу, не рад будешь! — Корнюха пошел выпрягать лошадей.

В тот же день на взмыленном коне он примчался в деревню и прямо к дому Пискуна. А дом заперт на замок. Сообразил: в поле… Поскакал туда.

Оба Пискуна отец и сын сидели под телегой в холодке, полдничали. Лошади стояли на привязи, хрумкали овес. Над гаснувшим огнем висел на треноге тагана чайник. Не здороваясь, не слезая с коня, Корнюха закричал:

— Ты что же это, старая кадильница, кочерыжка недоеденная, дурачить меня вздумал?

На четвереньках выполз Харитон из-под телеги, заморгал слепенькими глазами непонимающе, с испугом.

— Что приключилось? Сказывай скорее!..

— Зачем чужие земли засевать заставил? А ну, говори, не то дерну бичом вдоль спины рубаха лопнет! Кого дурачить вздумала, старая балалайка!

Пискун тихо засмеялся, придерживаясь за обод колеса, горбатясь старчески, поднялся, сел на телегу.

— Тьфу, как с цепи сорвался! Думал, случилось что. А язык не распускай, не лайся, нехорошо это.

Малость сбитый с толку смехом Пискуна, Корнюха проговорил тише:

— Погляди на него смеется!.. Чему обрадовался?

— Не разговаривай с ним, батя! — подсказал из-под телеги Агапка. — Еще бы он орал на тебя.

— Сиди там! — Харитон болтнул ногой, достал пяткой плечо сына. — На ту землю у меня бумага имеется. Арендую ее у сомонного председателя, у Дамдинки Бороева. Что ты думаешь, дурнее твоего Лазурьки? Как бы не так! — Пискун весь сморщился, засмеялся, но смех у него вышел не заправдашний, силой выдавленный.

— Ты чего-то крутишь, старик. Бумага у тебя, а землю буряты требуют.

— Дак и у них не без горлодеров. Баламутов всяких и там хватает. Но их Дамдинка приструнит. Не все же председатели такие, какого нам бог послал. Сегодня же в улус сбегаю.

— Батя, ты на него, на Корнейку, бумагу переделай.

— А ить верно! — хлопнул себя по острому колену Пискун. — Справно варит твоя голова, сынок. Что, Корней Назарыч, подходит тебе это?

— А за аренду я платить?

— Ни, боже упаси. Только бумага на твое имя будет, чтобы Лазурька не бесился. Я-то для него кость в горле. Тебя же мотать не посмеет. Все будет по закону.

— Ну давай, так сделай. Да смотри не вздумай жульничать! — Корнюха уже остыл и пристращивал Пискуна так, для порядка.

— Чудной ты какой! Зачем мне жульничать, если и по-честному вести с тобой дело выгодно. Могут они и еще к тебе приехать. Но ты живей засевай пашню. Засеешь не сгонят, тут Советская власть за тебя вступится. Ну, теперь смикитил, что к чему? Парень ты ухватистый, не то что твой братуха старший. С тобой мы еще провернем и не такие дела. Есть одна задумка… Ты слезай, покалякаем.

Корнюха сел на телегу. Старший Пискун подал ему кружку чая.

— Пей… Коня-то как уделал, — Пискун осуждающе покачал головой, погладил потный круп лошади. — Беречь надо животную. Она хотя и не твоя, а все же кусок хлеба на ней зарабатываешь. У меня в городе знакомый начальник есть. Посулился мне молотилку достать. Одному мне ее содержать неподсилыю. Давай, припаряйся. Еще двух-трех мужиков сговорим, и будет у нас свой купиратив. А?

— На какие шиши я буду покупать молотилку?

— Экий ты непонятливый. Куплю я на свои любезные, но надо, чтобы видимость была, что не моя она. Ты осенью будешь хлеб мужикам обмолачивать. А это живая копейка. Сто суслонов обмолотил три рубля отдай. Ну как, глянется тебе это дело?