Разрыв-трава
Шрифт:
А шум все нарастал и нарастал, уж и покрикивать стали на Лазурьку.
— Хватит! — Лазурька выплюнул папироску. — Хватит! Прошу не горланить. Всех кулацких крикунов и их подголосков вытурим отсюда, если будут мешать. Вашей власти теперь нету. Теперь бедняцкому классу первый голос.
— Давай, председатель, я выскажусь. Мне-то можно высказаться? — Петруха, по прозвищу Труба, узкоплечий, длинношеий мужичок, поднял руку.
— Говори, Петруха.
— Все вы знаете, кто я такой. Я, можно сказать, самый наипервейший бедняк. Дома у меня, окромя пяти ребятишек и семи
— Да знаем, говори по делу!
— Нашел чем хвастаться!
Сбитый с толку криками, Петруха замолчал. Говори, говори, приободрил его Лазурька.
— Так я что хочу сказать? Советская власть нас всех уравняла. Теперь что Прокоп, что я одинаковы, я вроде даже чуть выше, потому как бедняку честь. И ты не дело говоришь, председатель. Не принижай бедняков, дели на душу, как раньше делили.
— Очумел! — звонкий женский голос, такой неожиданный здесь, заставил Игната вздрогнуть. Это Епистимея, баба Петрухи Трубы, как-то затесалась сюда и сейчас, возмущенная речью мужа, вскочила, ударила его по спине кулаком. — Садись, постылый! Садись и не лезь на народ с худым умом.
Мужики смеялись: кто громко, весело, кто слегка похохатывал, прикрывая рот рукой. Со всех сторон на бедного Петруху посыпались язвительные шуточки:
— С кем теперь сравнялся Петруха с бабами!
— Бей его шибчее, будет умнее!
После этого веселый гул так и не угас до конца собрания. Закончилось оно быстро. Никто больше не решился отстаивать старый порядок дележа работы.
Домой Игнат возвращался вместе с Харитоном Пискуном. Старик всю дорогу вздыхал, качал головой.
— Никакой жизни не стало, Игнаша. Задавили нашу вольность, слова тебе не дают сказать.
— Ты зря спорил, — осторожно возразил Игнат. — Лазурька, он правильно измыслил.
— А разве я говорил, что неправильно? Тут, думаешь, дело в поскотине? Пусть загорожу я десять двадцать лишних заборов у меня не убудет. Тут, Игнаша, другое. Лазурька старые порядки изничтожает. Сегодня городьбу не так поделил, завтра землю обрежет, послезавтра в закром с мешком полезет. Видно же, куда гнет. Еремка, тот был лучше, со стариками совет держал и власти хорошо и нам неплохо. А этот ничего не понимает. Вы с ним навроде друзья. Поговори, втолкуй ему, что нельзя так. Надо жить тихо-мирно, как деды наши жили.
— Что я ему скажу? Ничего в таких делах не понимаю.
— Пойдем ко мне, чайку попьем, поговорим.
— Спасибо. Но мне некогда. Дела дома есть.
Не терпящих отлагательства дел у него нет. Думал, что пришла, может, Настя. Но ее не было. В избе который уже день не прибиралось, грязно, прямо как у Пискунов, а Настюха глаз не кажет. Что-то она реже и реже стала приходить. Как-то зашел к Изоту поздно вечером спросить, возьмется ли Настя починить рубахи.
— Так она у вас, — сказал Изот. — Стемнело ушла. Потом он спросил у Насти, где она была в тот вечер. Девка покраснела, сказала что-то непонятное, а переспрашивать Игнат не стал. У него вдруг защемило сердце. Уйдет от них Настя. Бегает, видно, на вечерки. Парней молодых в деревне много. Что он перед ними? Угрюмый мужчина, ни песню спеть, ни слова веселого сказать.
В одиночестве поужинав, Игнат лег спать. Не спалось. С тоскливой неохотой думал о своей скособоченной жизни. Годы немалые, к тридцати подкатывают, половину своего века, должно, уже прожил, а ничего доброго в жизни не видел, только муки, страдания людские. И все время ждешь: вот-вот направится жизнь, посветлеет, уплывет все худое, как мусор по полой воде…
Лежать без сна, думать о передуманном надоело, сел па приступку крыльца. Темень стояла непроглядная. С неба почти неслышно моросил мелкий дождик. В деревне дверь не проскрипит, собака не тявкнет. Поздно, видать. Может, утро скоро.
Игнат зевнул, поежился, встал, собираясь идти в избу. На улице приглушенно застучали копыта лошадей. По звуку можно было определить, что ехали, приближаясь, два всадника. Напротив ворот они остановились, перебросились двумя-тремя словами, и вдруг хлестко, лопнувшим обручем, ударил выстрел, за ним другой, третий. Зазвенели стекла, завыли собаки. Игнат метнулся на забор, повис на нем, закричал: Вы что делаете, варначье?!
Навстречу ему из тьмы колюче вспыхнул выстрел, и пуля взвыла высоко над головой. Всадники ускакали, стук копыт замер в ночи. Собачий лай покатился от двора к двору по всей деревне.
Игнат спрыгнул с забора, перебежал через улицу, остановился под окнами Изотовой избы. Тихо было в избе, наружу не доносилось ни звука. Может, и не в Лазурьку стреляли? Может, баловал кто? Осторожно постучал в ставень. В избе что-то шебаркнуло, но никто не откликнулся.
— Лазарь, а Лазарь, это я, Игнат. Открой. Они убежали.
— Ты, Игнат? Сейчас.
В избе засветился огонь. Загремев болтом, открылся ставень, распахнулось окно. С лампой в одной и наганом в другой руке у окна стоял бледный, всклоченный Лазурька. Из-за спины выглядывал старик Изот. Он держал в руках старую берданку.
— Лезь сюда. Окно надо закрыть. Не вернулись бы, сказал старик.
— Не вернутся. — Лазурька поставил лампу на стол, смел с подоконника осколки стекла. — Пакостливы, как кошки, трусливы, как зайцы. Сколько их было, не приметил?
— Не, темно. По слуху понять двое, — Игнат остался стоять на улице. Мелкие брызги дождя оседали на лице, на шерсти старенького зипуна. — Никого не задело?
— Нет, — Лазурька высунулся из окна, вгляделся в тьму. — Сволочи! Я еще посчитаюсь с вами!
— На том свете посчитаешься! — сердито сказал Изот и, опираясь на берданку, пошел к кровати. — Ухайдакают они тебя, парень, помяни мое слово.
— Уедем отсюда! — из-за печки вышла Клавка, Лазурькина баба, она зябко куталась в платок, вздрагивала.
Лазурька закурил, нервно попыхивая папиросой, сказал:
— Сто раз было говорено, никуда не поеду! Из-за перегородки выглянула Настя, кивнула Игнату.
— Она правильно говорит: уезжайте. Убьют тебя, братка.
— Не твоего ума дело, Настюха, помалкивай. — Игнат поднял воротник зипуна, прикрывая шею от дождя.
— И верно, уехал бы ты, Лазарь, обождал, когда затихнет. Потом возвернешься.