Разрыв-трава
Шрифт:
Посмотрел на себя в тусклое, мухами засиженное зеркальце, поморщился. Борода растрепана, давно не стриженные волосы лохмами свешиваются на уши тьфу, страшилище какое, а еще в женихи наметился. Повернулся к иконам, со вздохом проговорил:
— Укрепи дух мой, господи!
4
Заимка Харитона Пискуна была верстах в десяти от Тайшихи. Старое, в землю вросшее зимовье, дворы и надворные постройки прилепились к подножию некрутой сопки, покрытой мелким сосняком.
На заимку Корнюху привез Агапка. Не отвертелся-таки Корнюха от найма, пришлось покориться брату. Чуть больше недели проработал у Пискуна дома, и вот заимка. Жить тут придется до поздней осени, а не уродится хлеб и год, и два, и три.
С крыши зимовья сыпались капели, во дворе разрывали навоз чирикающие воробьи. Лохматый, вислоухий пес, встретив подводу на дороге, простуженно гавкнул и завилял хвостом. Подвернув лошадь к пряслу (Прясло — забор из жердей), Агапка кинул Корнюхе вожжи.
— Распрягай… — сам валкой походкой, не оглядываясь, направился к зимовью, за окном которого маячило бабье лицо.
«Сволочь!» подумал Корнюха, глядя в спину молодого Пискуна. С первого дня возненавидел его Корнюха за писклявый голос, за остренькое, словно мордочка хорька, лицо, за молчаливость и хозяйскую хватку, за то, что не подминал он грудью сугробы, прячась от пуль, а живет и будет жить, как ему, Корнюхе, и во сне не грезилось. За ту неделю, что проработал у них дома, все хозяйство по два-три раза ощупал завистливыми глазами. Все у Пискунов было новое, добротное: от ичигов и зипуна на Агапке до сбруи и дома, изукрашенного резьбой; рвани-драни какой-нибудь у них не водилось. Не один раз в те дни Корнюха помянул недобрым словом покойного родителя: не сумел, черт старый, сберечь добро. Ему теперь что лежит, а ты по его милости гни хребет на дохлых Пискунов обоих, батьку и сына, одной соплей перешибить можно, но ты им покоряйся.
Распряженная лошадь нетерпеливо переступила ногами, потянулась к сену. Корнюха двинул ее кулаком по храпу нахальная, как хозяева, пошел в зимовье.
Агапка уже сидел за столом. Пожилая баба в ситцевом сарафане гремела ухватом в печке. В зимовье пахло парным молоком, было тепло и чисто.
— Масла-то, Агапша, только два туеска получилось, — говорила баба. — Молоко жидкое, ссядется сметаны на пальчик.
— Творог вари.
— Варю, а то как же. Варю, миленький. — Она собрала на стол, пригласила Корнюху: — Садись обедать. Слава богу, что приехал. Одна я тут замаялась. Надо коров доить, кормить, поить, на пастьбу гонять.
— Говорил тебе: привези дочку, — сказал Агапка. — Ты баба глупая, ничего не понимаешь.
— И правда глупая, — она засмеялась, открыв коротенькие, съеденные зубы. — Приедет она к лету. Продаст домишко и тут будет жить.
— Пускай скорее приезжает, а то я передумать могу.
— А ты бы сперва с батькой поговорил.
— Не учи, сам знаю, что надо делать.
О чем они толкуют не понял Корнюха, отвернулся к окну. За стеклами с крыши свисали белые свечи сосулек, на наличниках ворковали голуби, блестели снега на увалах, оплавленные жарким солнцем. «Не выдюжу, подумал Корнюха, кину к чертям собачьим, уйду куда глаза глядят».
— Ешь да пойдем, покажу, что делать надо, — поторопил его Агапка, вылезая из-за стола.
От горячих щей, от чая с молоком его пробило потом, тонкая жилистая шея налилась краснотой, а большие уши вроде увяли, все одно что листья щавеля в жару. «Один раз садануть кулаком мокрота, как от букашки, останется, и больше ничего», с брезгливостью подумал Корнюха и перевел взгляд на бабу, ворошившую свое барахлишко в сундуке. Откуда-то с самого низа она вытянула рушник, расшитый петухами, расправила на руках, чтобы петухи виднее были, протянула Агапке.
— Вот оботрись чистеньким. Дочино рукодельство…
«Что ты перед ним лебезишь, старая кикимора!» хотелось сказать Корнюхе. Ел он нарочно медленно и нарочно громко чавкал, заметив, что Агапке это не глянется. Не дождался его Агапка, вышел, бросил лошадям беремце сена, сел на прясло и принялся чистить зубы щепочкой. За ним и баба вышла. Она что-то говорила Агапке, прижимая руки к усохшим грудям, а он смотрел вниз, на юфтевые ичиги, стянутые у щиколотки тканными из цветных ниток подвязками, и слегка кивал головой.
Корнюха наелся, посидел, не спеша оделся, пошел к ним. Не слезая с прясла и продолжая ковырять в зубах, Агапка сказал ему:
— Дворы вычистишь.
А во дворах, сейчас только и разглядел Корнюха, высятся целые горы навоза, смешанного с соломой и снегом.
— Почистить надо, а то стыдобушка, — подсудыркивала баба.
— Сено все свозишь. Где сено, она, Хавронья, покажет. Жердей наготовишь. Ясли сруби. Земля оттает прясла новые поставь.
— Первое дело ясли, — выждав, когда умолкнет Агапка, уточнила Хавронья. — Много корма скот под ноги сбивает.
— А еще что? — спросил Корнюха. — Может, срубить тебе теплый нужник, какие в городах бывают? Хозяева… По уши в дерьме сидите! Меня, что ли, ждали?
— Заимка к ним недавно перешла, не успели еще порядок навести, — стала оправдываться Хавронья, но ее перебил Агапка.
— А еще дрова наготовь… Саженей восемь десять, чтобы на всю зиму… Еще…
— У меня сколько рук? Вот они, две! — Корнюха сунул прямо под нос Агапке квадратные кулаки, туго обтянутые кожаными рукавицами.
Агапка поднял голову, подслеповатые глаза его вдруг стали зоркими, острыми, зрачки таили огонь, точно капсюли винтовочных патронов. «Только пикни всю харю раскровеню!» со злой радостью подумал Корнюха. Но Агапка обычным, разве что самую малость подрагивающим голосом приказал Хавронье запрягать лошадей и только после этого сказал Корнюхе:
— Не хочешь, не держу. Хучь сейчас катись на все четыре. И без тебя полно голопузых, есть кому дерьмо возить.
— Поговори еще! Я те хребтину-то живо сломаю!
— Смотри, Корнейка, не задавайся, — с тихой угрозой сказал Агапка. — Самому наперед хребтину сломят.
Как ни зол был Корнюха, а понял: не с перепугу бахвалится и грозит Пискунок, есть за ним что-то крепкое, надежное. Но не это удержало его. Противно было бить такого мозгляка. Да и к чему? Даст ему по роже, сорвет свою злость дальше что? Идти наниматься к другим, и все начнется сызнова.