Разведчик Четвертого прапора
Шрифт:
Страшная казарма была пуста. Около нее ходили саперы с миноискателями.
– Ты, папаша, осторожнее, - сказал молодой солдат с наушниками.
– Сынка угнали, проклятые, - всхлипнул Григорий Филиппович.
Солдат оперся на миноискатель, как на лопату.
– Вон у стены лежат трое. Посмотри.
У стены лежали трое мертвых. Мужчины и девушка. Последнее злодеяние врага.
Григорий Филиппович поковылял к районной управе.
Там тоже были саперы с миноискателями. В раскрытые настежь окна видно было опрокинутую мебель, летающие бумажки.
– Сыночка моего...
– заговорил Григорий Филиппович.
– Сегодня ночью... Пятнадцать лет. Кому, что сделал?..
Старика слушали. Некоторые печально качали головой. Другие молчали. У всех было много горя...
Около резиденции Мюллера жителей собралось больше. Во дворе Мюллер построил себе бункер с бойницами. Подземный ход соединял бункер с жилым домом. Крепко цеплялся эсэсовец за русскую землю.
Григорий Филиппович спросил о Васе у офицеров, которые, наблюдая за работой саперов, курили и перебрасывались шутками в стороне. Он рассказал, сколько парнишке лет, показал, какого он роста. Но офицеры ничего не знали.
– Мы, дедушка, только с марша...
Когда начали работать райсовет, милиция, старик несколько дней ходил туда. Но и там никто не мог ответить на его вопрос.
Тогда Григорий Филиппович стал ждать. Если немцы угнали Васю, то не может быть, чтоб он не убежал. Это было последнее утешение старика.
Но проходили дни за днями, фронт отодвигался все дальше на запад, а Вася не возвращался.
На Михайловских полянах в лесу захватчики оставили сотни трупов замученных и убитых жителей Турбова. Стремительный маневр советских частей помешал скрыть следы преступлений. Но место трагедии было заминировано. Пусть погибнет на минах мать, пришедшая оплакать сына. Пусть мина убьет вдову, склонившуюся над мужем, сирот, разыскивающих отца.
И мины убивали.
А люди все равно шли и шли на Михайловские поляны.
Еле переставляя опухшие ноги, несколько раз приходил туда сильно ослабевший от горя и голода Григорий Филиппович.
Мартовский снег опадал. Из него каждый день вытаивали новые тела с застывшей на лицах мукой. Часами простаивал старик около мертвых, слушая плач женщин, детей и отыскивая слезящимися глазами сына.
Растаял снег, и уже захоронили на местном кладбище убитых, и снова пришло жаркое лето, а поиски старика были безуспешны. И тогда Григорий Филиппович решил, что сын погиб.
12
Но Вася Безвершук был жив.
В жандармерии высокий и худой офицер с длинным лицом курил сигарету и играл плетью.
– Партизан? Комсомоль?
– Нет.
На конце плети болталась изобретенная гитлеровскими палачами свинцовая пластинка в форме ласточкиного хвоста.
– Провод зачем резаль?
– Какой провод?
– спрашивал Вася.
– Ти есть партизан!
– кричал офицер.
– Ти есть диверсант!
В кабинете, где шел допрос, горел электрический свет. На гладко причесанных волосах офицера играли блики. Он сердился, и "ласточка" глубоко
Однако русские пушки били уже совсем близко. С улиц можно было увидеть огненные трассы "катюш". К рассвету маленький эпизод с попорченным проводом потерял значение.
Побросав в машину чемоданы с награбленным добром, Васин палач помчался на запад. Васю солдаты втолкнули в последнюю колонну пленных и погнали следом.
Шел дождь. Одежда, обувь промокли. Но пленных гнали без остановки до самой Винницы. Там дали часа четыре отдохнуть и снова вывели на дорогу.
К ночи колонна прибыла в деревушку, севернее Жмеринки. В большой конюшне пленным приказали сесть на землю и запретили вставать, переходить с места на место.
Конвоиры еще в пути прихватили в какой-то деревне свинью. Теперь они зарезали ее и стали жарить против открытых дверей конюшни. Они пили из таза теплую жирную кровь, ели истекающее соком мясо. Потом сыто курили, спорили, играли на губных гармониках чувствительные песни. И никому из них не было дела до томившихся в сарае нескольких сот уставших, продрогших и голодных пленных.
Рано утром колонну снова подняли. Конвоиры больно толкались автоматами:
– Also, los, los! Schneller!{4}
Изголодавшийся пленный, шагавший в колонне уже не один день, наелся сырых кишок - ночью, издеваясь, их бросили ему конвоиры. В пути пленному стало плохо. Некоторое время товарищи вели его под руки. Потом он упал. Помогая ему подняться, группа пленных задержалась. Строй сбился.
Немцы орали:
– Was ist denn los? Forwarts!{5}
На задержавшихся обрушились приклады. Протрещало несколько автоматных очередей. Люди побежали. Больной остался на шоссе один. Замыкающий конвоир навел на него автомат. Дал очередь...
А колонну гнали дальше. По лужам звенел холодный дождь. Дорога раскисла. Только и слышно было тяжелое чавканье по грязи сотен ног да без конца, как на стадо, многоголосо кричали конвоиры:
– Also los, los geschwind ferflucht!{6}
На ночлеге в Баре пленным выдали по несколько картофелин. Всю ночь близко били орудия.
Утром пронесся слух, что Бар окружен советскими войсками.
Среди немцев началась паника. Пленные теперь мешали. Их подняли, погнали к ямам на бугре. Там уже стояли пулеметы, приготовленные для расстрела. Не дошла колонна до пулеметов сотню метров - прискакал на коне офицер полевой жандармерии, стал орать на конвоиров. Конвоиры повернули колонну обратно, бегом погнали через деревню.
Свистели пули. Пикировали самолеты. На улицах лежали трупы людей, убитые лошади. Конвоиры с криком и проклятиями подгоняли автоматами отстававших:
– Los, los! Aber schnell{7}!
За деревней опять вывели колонну на размокшую дорогу, и снова зашагала она навстречу недоброй своей судьбе...
В эти дни была освобождена от немцев Винница. Жители собрались на митинг. Партизаны устроили в родном городе большой парад.
А колонна все шагала и шагала на запад.
Приближалась польская граница.