Развод. (не) наша дочь

Черно Адалин

— Я не знаю, какой кофе ты любишь, поэтому сделал тебе капучино. Обычно женщины пьют с молоком, — говорит Давид, когда я захожу на кухню.

— А ты какой кофе пьешь? — спрашиваю, забирая чашку с капучино со стола.

— Эспрессо без сахара. Бодрит по утрам.

— Уже одиннадцать, — зачем-то замечаю.

Давид улыбается, запускает большую кофемашину и снова поворачивается ко мне лицом.

— Если тебе нужен договор аренды, я готов его составить.

— Нет, не нужно. Мы не пробудем здесь долго. Я найду более подходящее нам жилье

и мы съедем?

— Здесь все есть, — резонно замечает Давид. — Кухня, спальни, уже готовая детская, рабочий кабинет, если вам вдруг потребуется. Рядом с детскими есть спальня для прислуги. Вы можете поселить там няню и…

— Давид… этот дом не стоит столько, сколько ты за него запросил, а платить больше не входит в мои планы.

— Я бы вообще не взял денег, ты же знаешь.

— Знаю и это… странно! На каких условиях я буду здесь жить? А, главное, почему ты это делаешь? Твоей вины в случившемся нет.

— Вина моей сестры, разве нет? Только предстоит узнать, как она все провернула, но и без этого понятно, кто виноват. Предоставить этот дом — малейшее, что я могу сделать.

Я собираюсь возразить и продолжать возражать еще, но нас прерывают звонком в дверь.

— Это курьер, наверное, — говорю, но уже у двери понимаю, что вряд ли. Прошло не более пяти минут.

— Вот, — говорит Давид, останавливаясь позади растерянной меня. У нас дома все немного по-другому работает. — Здесь есть камера. Это чтобы не открывать ворота, не зная, кто пожаловал.

Давид нажимает на кнопку и через секунду на экране возникает изображение той самой женщины, которая привела в мой дом Нику.

— Твою ж мать… что она здесь забыла?

Я ежусь от его тона и смотрю на экран. Кажется, она в тех же лохмотьях, что была и в прошлый раз. Сложно поверить, что эта женщина — его мать. Почему она так живет? И почему Давид никак не пытается улучшить ее жизнь, имея такие возможности?

Глава 31

— А ничо так ты здесь устроился, — говорит женщина, как только проходит в дом. — По-багатому, — обнажает ряд далеко не белых зубов.

Стараюсь не думать, что с этой женщиной моя дочь провела шесть лет своей жизни. Много. Слишком много. Половину детства, которое должно было пройти в любящей семье, с родителями, а не где-то впроголодь в конуре.

Я сглатываю и сжимаю руки в кулаки. Очень сложно не наброситься на нее с обвинениями. Вот так с порога налететь и обвинить в том, что она породила исчадие ада. Женщину, которая украла у меня дочь. Лучше бы увела мужа, честное слово. Это если выбирать, кем пожертвовать. Дочь мой материнский инстинкт не даст в обиду.

— И матери ни разу не помог, — посмеивается. — Че зря тебя кормила, что ли столько лет?

Давид молча наблюдает за тем, как женщина ходит по гостиной, осматривается. Единственная его реакция — сжатая в кулак рука. И то

появляется эта реакция, когда его мать присаживается на мягкий диван и блаженно закрыв глаза, произносит:

— Может, не уходить никуда? Здесь останусь, у сына.

Я молчаливо жду какой-то реакции от Давида. Злости, ярости, брошенных слов обиды. Чего угодно, ведь видно же, что у них с матерью натянутые отношения, хотя правильнее наверное сказать, что они вообще отсутствуют.

— И что же ты… мать даже не поприветствуешь? — закидывает ногу на ногу.

— Я жду, когда ты скажешь, зачем явилась, — отвечает равнодушно, спокойно усаживаясь в кресло напротив.

Я все это время стою в стороне. Но почему-то именно на мне женщина фокусирует все свое внимание.

— А ты что же здесь делаешь? — хмыкает. — Ребенок этот не твой ведь, а муженька твоего, — заливается ехидным смехом. — Вот ведь правда, что и богатые плачут. И таким чистеньким и красивым, как ты, тоже изменяют мужики, да?

Я ничего ей не отвечаю. Единственное, что мне хочется сделать — наброситься на нее и оттащить за волосы на улицу, выбросить за ворота и никогда не видеть. Она может ни в чем не виновата и знать не знала, что сделала ее дочь, но мне отчего-то не легче. Я даже делаю шаг, но Давид меня останавливает. Вырастает на моем пути высокой скалой и усаживает в соседнее с собой кресло.

Я выдыхаю, хоть и не успокаиваюсь. Думаю о том, что Ника может спуститься в любой момент и увидеть эту женщину снова. Остается надеяться лишь на то, что игрушки окажутся ей более интересными.

— Так чего ты хотела? — спрашивает Давид, очевидно устав ждать, когда же его мать приступит к просьбам или требованиям.

— Помощи. Условия, в которых я живу, ты и сам знаешь, не очень. Может, поможешь? В деньгах ты не стеснен, как я вижу. Впрочем, я это еще по тачке твоей поняла. И ведь ни слова не сказал. Ни мне, ни сестре даже помочь не захотел.

— Вы чужие люди для меня.

— Вот как… — оскаливается. — Чужие… А жопу тебе кто вытирал, когда ты мелким был? Чужие люди?

— Думаю, тех двух миллионов, что я вам перевел десять лет назад, было достаточно за потраченное на меня время.

Мне хочется закрыть уши. Я не собиралась становиться частью семейной ссоры, но невольно слушаю все, что они говорят друг другу. В голосе Давида — холод и сталь, а в тоне его матери — жажда наживы. Я видела таких людей, встречала часто. Дальние родственники, чьих имен я даже не знаю, друзья, с которыми мы в институте едва ли перебросились парой фраз. На моем пути часто появлялись такие люди. Одни хотели подружиться, другие — пожаловаться в надежде, что я им помогу.

Но все они были чужими. Ничего не значащими, неважными. А здесь мать. Родная, выносившая и вырастившая, пусть и не совсем правильно и идеально. Отказывать родному человеку сложно, даже если ты по каким-то причинам ненавидишь его всем сердцем. А я уверена, что именно это Давид испытывает к матери — ненависть.