Разводящий еще не пришел
Шрифт:
Раз в неделю он обходил подразделения полка, службы и пищеблоки. Это у Дроздова называлось хождением по большому кругу. Круг обычно замыкался в доме старика Никодима поздним вечером, когда учебные классы, полигоны, спортивный городок части становились безлюдными до следующего утра.
...Дроздов зашел в винтовочный полигон, когда там тренировались в стрельбе командиры взводов. Для него многое здесь было непонятным и недоступным — артиллерийские премудрости он только познавал.
Капитан Савчук подал ему табурет, приглашая посмотреть работу лейтенанта Узлова, который, наклонившись к амбразуре, смотрел в бинокль. Командный пункт возвышался над местностью, и Дроздову хорошо было видно, что изображено там, в помещении, на огромном земляном полу. В бинокль он увидел холмики, овраги, дороги, рощицы, отдельные строения и целые поселки с ветряными мельницами и церквушками, траншеи, окопы. Все это было романтично и занимательно. Шла разведка целей. Время от времени из микрофона, стоявшего на столе, слышались доклады, и солдат-планшетист, сидевший неподвижно, как и лейтенант Узлов, громко повторял какие-то цифры, что-то записывал на планшете.
Прошел час, а Узлов все следил и следил за местностью. Наконец, когда Дроздову было уже невмоготу — у него начали неметь ноги, — Савчук распорядился по телефону поднять цель. Микрофон громко выговорил координаты. Дроздов увидел, как из-за холмика показался макетик танка. Сначала он полз медленно и был похож на черепаху...
— Дохлая скорость, — пробурчал Узлов. — Тут и старуха попадет в цель.
Но вскоре макетик рванулся с такой прытью, будто кто подстегнул его бичом. Он мчался не по прямой, а зигзагами. Савчук держал в руках секундомер. Узлов вдруг оживился и громко выкрикнул данные для огневиков. Тотчас же их повторил радист. Грохнули выстрелы. Где и откуда стреляли, Дроздов не мог понять, но он отчетливо увидел, как черная черепаха, вздрогнув, свалилась возле дороги в кювет...
Савчук поднимал новые цели. Узлов едва успевал определять и передавать данные огневикам. Бой длился довольно долго. Дроздов уже не сидел, а стоя наблюдал за работой артиллеристов, пытаясь понять их физическую нагрузку. Савчук пояснял ему, где находятся огневики и что они сейчас делают.
— В поле посложнее, — говорил командир батареи. — Стрельба на винтовочном полигоне — это репетиция, основная тяжесть там...
Дроздов, как мог, пытался вообразить работу артиллеристов «там». Отрывка окопов для орудий — это перелопаченные тонны грунта; устройство капониров для машин — это тоже колоссальное напряжение; переноска снарядов, перемещение орудий на руках, работа с механизмами — труд, труд, не простой, осмысленный, ритмичный.
— Нынче такая техника, что без ловкости и натренированности солдат не в состоянии справиться со своими обязанностями. А в бою иногда решает секунда, — рассудительно продолжал Савчук. — Физическая закалка нам нужна вот так! — провел он ребром руки по горлу.
...Когда наступили сумерки, Дроздов отправился к Никодиму.
Домик, в котором жил старик, стоял на отлете одинокий, тихий, будто обидевшись на остальные, отскочил от них на почтительное расстояние и, остановившись, глубоко задумался: правильно ли сделал? Именно такие мысли возникли у Дроздова, когда он ступил на тропинку, ведущую к знакомой калитке.
Легкий стук, и дверцы, скрипя на петлях, провалились в темноту. Дроздов, согнувшись, протиснулся в квадратное отверстие и оказался во дворе. Кобель Серко неохотно зарычал на него, но, узнав частого гостя, тяжело вздохнул и снова погрузился в дремоту.
— Добрый вечер, — стараясь быть как можно веселее, сказал Дроздов, переступив порог.
— Здравствуй, здравствуй, сударь, — отозвался Никодим Афанасьевич.
Он поздоровался за руку и, освободив для Дроздова табурет, на котором лежала меховая куртка, начал набивать трубку. Узловатые пальцы уверенно держали щепоть табака. Широкое лицо старика было почти сплошь укрыто белой бородой. Маленькие, еще острые глаза светились из-под нависших бровей.
— Никодим Афанасьевич, — сказал Дроздов, — давно я хотел вас спросить, да все стеснялся...
— Ага! — качнул головой старик. — Стеснялся. Значит, честная душа у вас, Владимир Иванович. Честная. С кривой-то душой не совестятся. А чего ж ты меня хотел спросить, сударь?
— Я врач...
— Знаю, — поспешил сказать старик, не вынимая трубки изо рта.
— Если бы вы мне разрешили чаще бывать у вас, наблюдать...
— Опять про то, — зашевелился Никодим, будто сказочный гриб. — Я уже вам говорил, Владимир Иванович, ходить ходите хоть в день десять раз, но наблюдать за мной — возражаю: я не подопытный кобель. Об этом не надо, сударь, говорить. — Он с заметным усилием оторвал свое тело от стула. — Вот, сделай милость, уважь мне, старику, по маленькой со мной. Сегодня я много ходил по лесу, с устатку решил...
— Вы пьете?
— Выпиваю, немного, правда: стопку-две по большим праздникам да с устатку. А что, с докторской стороны это, выпивка-то, большой вред?
— Все зависит от человека, от организма. Я, например, не пью.
— Учено говоришь, — вздохнул Никодим, ставя на стол стопки. — Учено, — повторил он и выпил один, сразу преобразился, посвежевшим голосом продолжал: — Вот ты, Владимир Иванович, все интересуешься моей жизнью, и не столько жизнью, сколько моим организмом: хворал ли я, и сколько, физкультурой упражнялся ли, что и когда ел, много ли ходил, давно ли стал белым, похожим на апостола Павла... А скажи мне, сударь, для чего тебе это? Честно и прямо, без ученых слов скажи.
— Скажу, только прежде, Никодим Афанасьевич, ответьте на мой вопрос.
— Слухаю.
— Вы прожили сто двадцать лет, а скажите: умереть вам хочется?
— Чудак! — всплеснул руками старик. — Ну кто торопится с этим делом? Прямо скажу: уходить из-под солнца неохота, сударь. Мало жизни дано человеку, и ничего не поделаешь, ничего. Я те прямо скажу: ничего! — повторил Никодим.
— А если взбунтоваться, по-настоящему пойти против костлявой и поискать да найти?
— Что найти? Не терял — не найдешь. Простой резон. Взбунтоваться! Ха! Против кого? Естества? Как же... Поди, не один бунтовал, а конец-то известный.
— А как же вы, Никодим Афанасьевич?
— Что я?
— Отец-то ваш жил семьдесят лет, а вы сто двадцать. Выходит, что нашли, побороли.
— Что нашел?
— Средство.
— Ты никому не верь, никакого у меня средства нет.
— Вы меня, Никодим Афанасьевич, не поняли. Я знаю, что...
Старик не дал договорить.
— Нет, нет, — запротестовал он, — ни в коем разе. — Он убрал посуду, качнул головой в сторону окна: — Горы видели? Нет там стежки-дорожки, по которой бы я не хаживал. Охотился, взбирался на такие кручи, что облака-то были под ногами. Потом лесорубом трудился, валил деревья в пять обхватов. Устатку не знал.
Дроздову хотелось подробнее знать, как протекала жизнь Никодима.
— А вот этого уже не помню, извини, сударь, не помню. Другой раз приходи, может быть, кое-что и вспомню.
...Возвращался Дроздов из Нагорного пешком, хотелось помечтать наедине. Злила фраза Никодима: «Мало жизни дано человеку, и ничего не поделаешь, ничего». В голову пришли слова московского врача-экспериментатора Брюховенко: «Если в Арктике найдут труп Амундсена, ученый не посоветует с почестями предавать его земле на своей родине. Оставьте его там, среди вечных снегов и льда. Пройдет пятьдесят лет — и ученые, пришедшие нам на смену, оживят его».