Разводящий еще не пришел
Шрифт:
В комнате, когда лег в постель, подумал: «Сможем ли мы восстановить прежние отношения, отношения первых месяцев после женитьбы?» Он долго не мог ответить на этот вопрос, анализируя много «за» и бесконечно много «против». Ему показалось, что чаша весов с грузом «против» скользнула вниз. «Прошло-то сколько лет!»
И всю ночь не спал, и всю ночь ворочался и повторял: «Прошло-то сколько лет!»
Мысль умереть, во что бы то ни стало умереть, пришла н Волошину еще тогда, когда везли его на волокуше Дроздов и Савушка. Но в тот момент она была не так уж сильной и властной: он просто думал, что это единственная возможность избавиться от грехов, которые принял на свою душу тем, что брал в руки оружие, что нарушал заповеди общины. Христос у двери, он видит все.
«Умереть!» кричало его сердце, когда он, лежа в госпитале, приходил в сознание, видел перед собой стены больничной палаты, широкие окна, льющие яркий свет, видел врачей, то угрюмых, молчаливых, то с наигранной бодростью говорящих ему: «Скоро встанешь, поправишься». По ночам, обливаясь потом и задыхаясь от высокой температуры, шептал пересохшими губами: «Умереть, умереть».
Он явится туда, на небо, чистым, непорочным, и тогда, как не раз обещал проповедник Гавриил, будет там отведено его душе место вечного покоя и радости, смерть его очистит.
Волошин ничего не ел. Когда приходил в сознание, он видел свет, стены, людей в белых халатах и спрашивал: «Что, не умер еще?» И плакал оттого, что еще жив, что не в силах убедить врачей, чтобы они не возились с ним, пусть будет так, как угодно богу... Лицо его было желтым, с пепельными пятнами на провалившихся щеках.
Однажды ночью она все же явилась к нему. Только что убрали подушку с кислородом, и он про себя читал проповедь. В палате стоял полумрак. Смерть заглянула в окно. Бесшумно проникла сквозь стекло и, спустившись с подоконника на пол. замерла в двух шагах от кровати. Волошин смотрел на нее покорно, с трепетом в душе: пришла, пришла. Горбатый скелет, так она виделась ему, с очень длинными руками, с пустыми черными глазницами, с широким оскаленным зубастым ртом, с тоненькой, как лозинка, шеей, наклонился к нему, пытаясь обнять костлявыми руками. Волошин съежился в комок и закричал, закрывая глаза. Когда открыл их, ее уже не было, на том месте, где находилась смерть, стояла сестра с кислородной подушкой.
Только через месяц Волошин встал на ноги. Сестры выводили его на госпитальный скверик, усаживали на скамеечке. Приходил Дроздов, что-то рассказывал о планетах, каких-то условиях, от которых зависит долголетие человека. Волошин не слушал врача. Он смотрел на деревья, нежные, зеленые листья и ни о чем не думал, просто так смотрел на предметы, окружавшие его, поскольку они попадали в поле зрения. Как-то раз, сидя один на скамеечке, он увидел: на веранду вынесли забинтованного человека, у которого виднелись одни глаза да была оставлена щелка для рта. В эту щелку сестра вставила папиросу, чиркнула спичкой, человек прикурил, сестра ушла.
— Пашенька! — вдруг выплюнув изо рта окурок, крикнул забинтованный. — Черт конопатый, валяй ко мне.
Волошин по голосу узнал Цыганка, но не отозвался.
По настоянию Цыганка няня привела Волошина на веранду:
— Обнял бы я тебя, Пашенька, да видишь, какие руки: ни закурить, ни штанов расстегнуть... Как ты тут живешь? Похудел малость, но ничего, были бы кости — мясо нарастет. Да что же ты молчишь, или не рад встрече?.. Признаться, я соскучился. Честное слово, соскучился! — повторил Цыганок.
Павел хотел было спросить: «А как остальные ребята, помнят?» — но не решился. Цыганок продолжал рассказывать полковые новости, что произошло за отсутствие Волошина. Павел слушал молча, с безразличным видом. Когда же Цыганок сообщил, что полк вооружили ракетами, многих солдат зачислили в резерв и, видимо, скоро отправят по домам, Павел с грустью произнес:
— Меня-то куда, не знаешь?
— Ты — особая статья, — сказал Цыганок, — на курорт пошлют.
Волошин взял коробок со спичками, постучал им о перила, вздохнул:
— Мне все равно... Я так спросил...
— И домой не тянет?
— Не знаю...
— Та-ак, — задумался Цыганок. — Ну-ка дай мне папиросу, в кармане лежат. — Он, жадно затянувшись дымом, закашлялся. — Это как же понять, Пашенька: «не знаю»? Нынче медики работают шибче колдунов. У меня вот волосы обгорели, лицо и руки обжег. Было страшно больно, а сейчас легче... Пожар тушил, будь он проклят! Хочешь, расскажу, как я коровенок колхозных спасал? У животных ведь никакого соображения, дуры, одним словом. Одна телка так шибанула меня — искры из глаз посыпались.
Волошин поднялся и, ни слова не говоря, ушел в палату.
— Неинтересно? — крикнул Цыганок. Но Волошин не отозвался. Он разделся, лег в постель. «Ты — особая статья», — про себя повторил он слова Цыганка. — Чего ему от меня надо?»
Встречу с Цыганком Волошин расценил как недоброе предзнаменование. Однако через день, после врачебного обхода и завтрака, он как-то. помимо своей воли приоткрыв дверь, заглянул на веранду: Цыганок сидел на прежнем месте, перед ним на столе лежала раскрытая книга, и он языком пытался перевернуть страничку. Цыганок это сделал не сразу, но, добившись своего, углубился в чтение. Павел прикрыл дверь. «Господнее наказание», — мысленно произнес он, возвращаясь к себе в палату. До обеда просидел у окна, все с тем же безразличным видом. Потом спал. Под вечер вновь заглянул на веранду: там никого не было, и он обрадовался этому случаю, сел в то плетеное кресло, в котором сидел Цыганок. Откуда-то подул степной ветер, принося с собой запах трав. Вспомнилась Тамбовщина, родное село, бабушка, и он, на минуту позабыв о болезни и обо всем, что случилось с ним, начал рассуждать... Ему казалось: во всем виноват этот черноглазый, щупленький солдат, он первый проник в его тайну, потом все раскрылось. «Сатана, — заскрежетал Павел зубами в каком-то неудержимом исступлении. — Вера моя, и не трогай ее».
Его позвали в палату. Когда вошел, увидел вторую кровать (до этого он лежал один). Спросил сестру:
— Для чего это?
— Дружок ваш попросился, вдвоем веселее будет, говорит.
— Мне одному хочется.
— Он хороший, скучать не будете.
Сестра ушла. Явился Цыганок.
— Вот и я, Пашенька, — весело сказал он. — Понимаешь, одному в палате все равно что в гробу: скукота, хоть волком вой.
Цыганок хитрил: не было такого дня, чтобы его не навестил кто-нибудь из полка: приходили Околицын, Петрищев, Рыбалко, Бородин, Елена. От подарков и передач трещала его тумбочка. Навещали и Волошина, приносили конфеты, печенье, но он ни к чему не прикасался и ни одного слова не проронил. Лежал и смотрел в потолок, ждал, когда придет смерть, даже не помнит, о чем говорили.
— Что же ты молчишь, Пашенька? — продолжал Цыганок. — Для чего же тогда человеку язык дан? Не для того же, чтобы дразнить своего обидчика. Язык, Пашенька, великий дар природы. Без него человек — обезьяна. Мартышка, она ведь только по деревьям шибко лазает, а человеку она ничего не может сказать. Тварь, одним словом. Понял? Поэтому молчать нам не следует, мы с тобой люди, солдаты, есть о чем нам побеседовать. Вот наш полк реорганизовали. Что это значит? А это значит: кто-то из нас поедет домой, на трудовой фронт, кто-то останется и будет служить, как медный котелок, чуть потускнеет, его продрают с песочком, и он снова засверкает новизной. Теперь я, Пашенька, вроде бы стал сознательным. А первые дни как смотрел на службу? Уши краснеют, когда начинаю вспоминать... Зачислили меня писарем к начальнику продовольственного снабжения полка. А почему зачислили туда? Во-первых, рост у меня не артиллерийский, метр и пятьдесят восемь сантиметров, во-вторых, заметили, почерк отличный. Ну что, мне там, в снабжении, с девятью классами образования — легко. Составлял ведомости, меню-раскладки: столько-то граммов сухофруктов, мяса, круп, овощей и жиров. Быстро освоил дело. Начальник не успеет сказать: «Цыганок, вот это оформи», я чик-чирик, пожалуйста, товарищ капитан, готово, сделал, докладываю. «Что ж тебе еще поручить? — ломает голову капитан. — Поди, говорит, погуляй». А мне этого и надо было. Раз-два и — через забор, и к колхозным девчатам. Так приловчился к самовольным отлучкам, что потом стало невтерпеж сидеть за меню-раскладкой. Ловчил — и докатился до того, что запустил учет, напутал. Один раз легонько наказали, второй раз схватил три наряда вне очереди. Начальник рассвирепел и говорит: «Пошел отсюда к чертовой матери! За твои фокусы мне уже попало и от командира полка, и на партийном бюро стружку сняли!» Как ты знаешь, определили меня в огневики, на перевоспитание послали. И тут я поначалу пытался гнуть свою линию: солдат спит, а служба идет. Не вышло, Пашенька, у меня. И хорошо, что не вышло, теперь легче на душе... Приеду к своей Тоне и скажу: «Докладываю, Рыженькая Щучка, отслужил, как медный котелок». Любит она, чтобы у человека все светилось, жило и играло, как на строевом смотре. Тоню недавно избрали секретарем комсомольского комитета. Разве я могу, Пашенька, быть перед ней истуканом? Я — солдат, могу ли я уступить этой девчонке? Нет, Паша, солдат — личность определенная, героическая и самая что ни на есть трудовая личность...