Разводящий еще не пришел
Шрифт:
«Начинается», — подумал Бородин, но без нервозности, спокойно ответил:
— Да, бывал, товарищ полковник. Нередко мы вместе обедали. Елена Крабова и моя покойная жена Катя были подругами, вместе в художественной самодеятельности участвовали.
— Значит, вы хорошо знали Крабова?
— Разрешите курить? — уклонился Бородин от ответа: он уже сам задавал себе такой вопрос и не мог на него ответить.
— Курите. Я бы вам не советовал сильно переживать, товарищ майор, — сказал Гросулов и почему-то закрыл глаза. Так он сидел с минуту.
«Не советовал, — рассуждал Бородин. — Разве дело в этом? Переживай не переживай, человека не вернешь. Дело в том — почему это произошло, как могло случиться, что Крабов не поверил разведчикам, сунулся осматривать этот разнесчастный мост?.. Специалистам не верить, людям не доверять — это чудовищно!»
— Вы Крабова не знали, Степан Павлович, — произнес Гросулов, открывая глаза. Бородин даже удивился, что полковник назвал его по имени-отчеству. — Не знали! — повторил Гросулов. — А обязаны были знать. Да, да, по долгу службы. — Он поднялся, поискал взглядом графин с водой, напился и продолжал: — Я подал рапорт о переводе в другое место, не знаю, куда пошлют — хоть на край света, мне все равно, поеду. Может быть, мы с вами, майор, больше не увидимся, это скорее всего так. Могу вам сказать: вины вашей в этом архиредком ЧП меньше, чем моей. Не верите? — Полковник открыл черную кожаную папку, которую он все время держал под мышкой, начал перебирать какие-то бумаги, нужные откладывал на диван. Это были одностраничные не то записки, не то рапорты со знакомым Бородину почерком. Бородин пытался вспомнить, кому он принадлежит, но так и не припомнил. Гросулов, положив папку на стол, сел на диван, неторопливо прикурил от зажженной спички. — Не верите, значит?..
— Просто не понимаю, товарищ полковник...
Гросулов поспешил:
— Годы, служба меняют людей. Возможно, что и Крабов стал бы другим. С ним произошло бы то, что со мной в эти дни. — Было заметно, что полковник волнуется, намеревается поведать то, что не сразу скажешь другим. — Командир — ружье, а остальное — ремень и антапки. Даже не затвор!.. Какая чепуха, стыдно вспоминать. А ведь для меня эта дикая формула была существом души, нормой отношения к подчиненным... Для вас, майор, это не открытие, но извольте выслушать. — Однако, подумав о чем-то, Гросулов вновь заговорил о Крабове: — Крабова вы не знали. Вот его душа! — потряс он записками. — Читайте хотя бы вот эти, достаточно трех, читайте, — повторил полковник и в ожидании, когда прочтет Бородин, глубоко задумался. Воспоминания захватили его...
Предвоенные годы — он командир батареи, дивизиона; фронт — он командует полком, после войны — командир полка. «Митинги? Трата времени. Я приказываю — остальные повинуются, другого мне не надо». Он был щедр на взыскания. Иногда на партийных конференциях критиковали, робко, лишь намеками, а он потом без намеков «снимал стружку» с тех, кто пытался «копаться в его недостатках». В полку дела шли хорошо, но подчиненные при встречах старались обойти его стороной. «Ружье на горизонте!» — не раз слышал он предупреждающие возгласы и даже гордился тем, что о нем так говорят. Однако в душе чувствовал камень, который порою давил нещадно, особенно при встречах с другими командирами полков, охотно, с искренней теплотой отзывающихся об офицерах и политработниках. Камень-то давил, но он сам, Гросулов, не сдавался, стойко переносил эту тяжесть. Именно в тот период его повысили в должности — послали в штаб артиллерии. Потом пошел слух: повысили потому, что опасались, как бы он совсем не свернул политическую работу в полку, ведь не раз приказывал секретарю партийного бюро отменить то или иное намеченное собрание коммунистов, не советовал, а приказывал...
В первой записке Крабов писал Гросулову: «Не подумайте, Петр Михайлович, что я так уж сильно стремлюсь стать командиром полка. Мне просто очень хотелось бы послужить под вашим началом на этой должности. Увольняется полковник Водолазов, поговорите с генералом Захаровым. Отдача будет полная, и я вас никогда не подведу... Приезжайте в субботу, сходим на косуль, ягдташи пустыми не будут».
Во второй, написанной карандашом, Лев Васильевич сообщал: «Наш Бородин развил бурную деятельность вокруг предложения лейтенанта Шахова. Думается мне, он сможет подмять под себя Громова, хотя это сделать нетрудно — командирского опыта у Громова кот наплакал. Прошу вызвать на беседу».
Последнюю записку Бородин не стал читать, он отложил ее в сторону:
— Вот каким ты был, Лев... — тихо произнес Бородин и, не стесняясь Гросулова, начал жестоко бранить себя за то, что своевременно не смог по-настоящему оценить стенания Крабова, его попытки что-то сделать заметное в отсутствие Громова, его сомнения и возражения, когда при Громове кто-то брался за доброе дело.
— Вы поняли? — спросил Гросулов, кладя бумаги в папку.
— Да, — ответил Бородин и, в свою очередь, задал вопрос: — Товарищ полковник, что же вас удерживало растолковать Крабову, что он ошибается? В конце концов можно было поставить нас в известность!
— Если правду сказать, Крабова по-настоящему я не уважал, напротив, где-то в глубине души ненавидел... Я не привык давать объяснения подчиненным, это сверх моих сил, но вам скажу... Сам не знаю почему, но вы, по существу, первый человек, который своими поступками крепко взял меня за душу и повернул лицом к подлинной жизни. Да, да... Крабов много наговорил чепухи на вас. Он знал мое больное место. Когда он сообщал о Громове, я осаживал его, сдерживал, ругал, но когда шла речь о вас, я кипятился и подогревал Крабова. Но никогда не думал, что болезнь Льва Васильевича примет такой угрожающий характер. Он стремился делать все во имя личной карьеры, личной славы. Судьба таких людей трагична в наше время... Не вам, майор, о таких вещах говорить, вы это понимаете лучше меня. — Гросулов тяжело поднялся. С минуту стоял неподвижно, словно собирался с мыслями. Потом, взглянув на часы, подал руку Бородину: — Вот так, Степан Павлович. Желаю успеха. — Он открыл дверь, но тут же остановился, закрыл ее и сказал: — Все, что я вам сообщил, я изложил в своем объяснении на имя генерала Захарова и командующего войсками округа. До свидания, Степан Павлович...
...Громов вышел из госпиталя. Через неделю его и Бородина вызвали к Захарову. Проезжая мимо парка. Громов велел Волошину остановить машину. Он открыл дверцу, вслушался в команды, доносившиеся из-за ограды:
— К бою!
— Готово!
— Выстрел!
Занятие проводил лейтенант Узлов. Громов посмотрел на секундомер: с тех пор как он был назначен командиром ракетной части, всегда имел при себе секундомер. От команды «К бою» до ответа «Готов» проходило очень мало времени.
— Подходяще, комиссар, торопятся не спеша, — с удовлетворением заметил Громов. — Поехали, Волошин.
Громов был убежден: вызывают по делу Крабова. «Поступил приказ, и сейчас объявят», — рассуждал Громов. Его мысли постепенно перекинулись к Елене. Вчера он заходил к ней. Она просила подослать сегодня вечером машину: уезжает на Украину навсегда, уже купила билет на поезд. Громов пытался отговорить ее, обещал устроить на работу в местную школу. Елена осталась непреклонной в своем решении. Ключ от квартиры она отдала Громову, попросив его никому не говорить об отъезде. Он дал слово, что не скажет, а самого так и подмывало сообщить замполиту.
Бородин тоже думал о Елене. Когда он приходил к ней, заставал в одной и той же позе: она сидела на диване, скрестив руки на груди и чуть склонив голову на плечо. Он говорил: «Ты же очень, очень еще молода». Бородин старался ободрить Елену. Но она останавливала: «Вот-вот... жалеть вы все умеете». — «Лена, я не жалостливый, я совсем другой». — «Какой?» — вскидывала на него взгляд, полный непонятной тревоги и страха. «Ты боишься меня?» — спрашивал Бородин. «Не надо об этом», — качала она головой. «Хорошо, хорошо, молчу». Но молчать не мог. Однажды сказал: «Лена, Павлик к тебе привык... Ты очень добрая». Но смелости не хватило прямо сказать ей: «Ты можешь быть хорошей матерью для Павлика». Сегодня собирался, помешала эта поездка. «Потерпим, потерпим до вечера», — заключил про себя Бородин и. словно бы ни о чем не думая, поддел Громова: