Разводящий еще не пришел
Шрифт:
Вот он, мальчишкой, соскальзывает с кровати, открывает дверь, выходит на крыльцо и останавливается. Тихо-тихо вокруг, даже воздух не шелохнется. Над рекой застыла белая шапка тумана. Кажется, побежишь и не провалишься, так и пойдешь по этой ватной горе до самого неба. На деревьях уже чуть приподнялись листья — еще минута, и они затрепещут, весело переговариваясь,
И вдруг где-то на окраине села ударит крыльями петух — раз, другой. В такие минуты хотелось сделать что-то большое и доброе, такое, чтобы люди сказали: «Спасибо, хлопец! В жизни ты нашел свое место».
Это чувство никогда не покидало Водолазова. Оно жило в нем всегда — и в годы отрочества, когда он деревенским подпаском знакомился с трудовой жизнью, и в годы юношества, когда учился сначала в семилетке, затем в сельскохозяйственном техникуме, и в годы первых шагов самостоятельной жизни, когда он работал полеводом, и в годы войны, когда боролся со смертью в госпитале...
Тогда, именно тогда, в полевом госпитале, он подружился с санитаркой Верой. Это была симпатичная девушка с большими глазами и добрым сердцем. Он увез ее к себе в дивизию, на передовую. Уже под Берлином Веру ранило осколком в голову. Он сам ее отправлял в госпиталь. Она лежала на носилках молча, а взгляд ее говорил: «Вот мы и расстаемся, товарищ майор. Не забудешь?» Уже после войны он разыскал Веру в московском хирургическо-черепном госпитале... Ее вылечили, но осколок не извлекли... Они поженились и прожили вместе десять чудесных лет! Потом... потом маленький кусочек металла, сидевший в ее голове, свел Веру в могилу. Она умерла мгновенно, сидя за столом и весело болтая о том, как они воспитают будущего ребенка, о котором мечтали долгие годы. Осколок унес две жизни — Веру и того, которого не успел увидеть Михаил Сергеевич...
...В пруду отражались светлячками звезды. В обширных вольерах гоготали гуси, пугая тишину; время от времени истошно кричали утки.
Взошла луна, густо посеребрив пруд. Внизу мельтешил моторный баркас. Водолазов хотел было спуститься вниз, не найдется ли в баркасе бензину, но тут к нему подошел Дмитрич, держа в правой руке старую берданку наперевес:
— Доброй ночи, товарищ полковник. Отдыхаете или мою службу проверить решили? — Сазонов оперся грудью о ствол ружья. Водолазов сказал:
— С ружьем надо быть осторожным, выстрелит...
— Отчего же ему стрелять? Оно не заряжено. Патроны в кармане, а без патронов, я так полагаю, ружьишко стрелять не могет. Для порядку ношу, вроде как бы пугач против шалунов...
— В баркасе бензин есть?
— Пустой. Канистру я снес в сторожку.
— Пойдемте, мне нужен бензин.
В сторожке горел керосиновый фонарь. Дмитрич подкрутил фитиль, наклонился в угол, достал канистру.
— Есть немного, с килограмм, — сказал он, ставя посудину на видное место. — Собираюсь нонче в сельсовет, товарищ полковник. Терпеж мой лопнул... Все ей отдаю — и корову, и приусадебный участок...
— Еще не помирились? — спросил Водолазов, беря канистру.
Дмитрич всплеснул руками:
— Не дай бог такое под старость другому... Посудите сами. Сёдня говорю ей: «Дарья, может, помиримся?» Куда там! Глаза позеленели, как у мартовской кошки, губы затряслись, вот-вот удар ее шибанет, и пошла, и ну хлестать скверными словами: ты такой, ты и сякой. Пхнула меня рогачом в самый живот, аж дух захватило. До сих пор боль не проходит.
— Взбесилась, что ли?
— Да нет, вроде в своем уме. Мозги у нее повернулись на капитализму, — наклонясь к Водолазову, прошептал Дмитрич.
— Это как же понять? — удивился Водолазов.
— Как понять? Дозвольте, изложу. — Он расстегнул ворот рубашки, пригладил ладонями жиденькие волосы и словоохотливо продолжал: — Суть эта такая, товарищ полковник. Наперво скажу вам, когда она еще в девках ходила, за ней здорово ухаживал Околицын. Мотя, конечно, жил послабее меня, и я отшиб у него Дарью. Он все по собраниям ходил, речи произносил — времени у него, конечно, было мало для любовных дел, у меня побольше — прозевал он ее. Так я думал раньше. Теперь же вижу, она вновь поворотилась к нему. Вот и бунтует... Это во-первых. В другом разе — это самое страшное... С Мотей-то пусть кружит, он уже износился, у него, как говорится, от председательских забот кровя любовные высохли... Дарья совсем не ценит нашу жизнь. Кулацкий дух у нее проснулся: себе огородик, сад, дом, а колхозу — трудпалочку. Разве это не капитализма, товарищ полковник? Бить ее, сами говорите, нельзя, под суд можно попасть за милую душу. Один выход — развод. Она давно согласна. Но дело-то не в этом. Ты уж дослушай, товарищ полковник. Вот я уйду, жилье у меня есть, в летнице поселюсь, в крайнем случае — дом пополам, второй вход прорублю в глухой стене. Жилье не волнует. Но как с приусадебным участком, коровой? Их ведь не разобьешь пополам. Согласно уставу колхозному каждая семья может иметь и корову, и кусок земли. Вы-то, товарищ председатель, меня не обидите?
Михаил Сергеевич подумал: «Вон о чем, старый, мечтает, о втором приусадебном участке! Да, хитер». Но вежливо ответил:
— Сам же говорил: социализм человека не обижает.
— Спасибо. Легше стало на душе. — Его маленькие, мутные глазенки заблестели. — Эх, Михаил Сергеевич! Вам-то, военным, не понять нашу душу. Вы — люди приказные: куда пошлют — туда идете, что скажут — то и делаете... и никаких размышлениев...
Водолазов вспылил:
— Глупость несете, Дмитрич! Я, брат, сам отгрохал в армии без малого двадцать пять лет, знаю, какой там золотой народ. Вы служили в армии?
— Нет, всю жизнь штатский.
— Это видно по всему.
— Уж извините, коли лишнего сказал, — лебезил Сазонов. — Это так, оттого, что штатский. А вообще-то я люблю войско, конечно: люди там золотые. Встречался, видел. Я ведь всю Расею избегал. Видел... Да и по вас вижу. Околицын меня не понимал, а вот вы сразу поняли. Значит, размышление у вас богатое...
Водолазов схватил канистру: ему было уже невмоготу слушать этого рыхлого человека с маленькими хитроватыми глазками, от которых веет чем-то далеким, прошлым — не то алчностью, не то постыдным скопидомством. «И как я его терпел раньше?.. Добреньким казался... Погоди ж, я тебе устрою приусадебный участок! » — Водолазов толкнул ногой дверь, но тут же остановился:
— Как сын-то? Не лучше?
— Савелий? Идет на поправку. Доктор, товарищ Дроздов, и по сей день возится с ним. Колдун. Полуживого поставил на ноги и денег за лечение не берет... Эх, до чего народ пошел непонятный!
— Недоволен?
Сазонов промолчал. Он вынул из кармана патроны и начал разглядывать их на своей широкой ладони, словно прикидывая, какую пользу он извлечет.
— Вот что, Дмитрий Дмитриевич, я полагаю, тебе пора прекратить разговоры о разводе. Врешь ты все... Понял? Мало тебе того, что накопил, еще хочешь урвать от колхоза, от государства. Не выйдет, не получится! — крикнул Водолазов и грохнул дверью.
...Было уже светло, когда Водолазов подъехал к знакомым воротам военного городка. К нему подошел Бородин.
— Что это значит? — Водолазов вышел из машины, показал Бородину газету. — Почему задержали увольнение из армии?
—. Так надо, Михаил Сергеевич.
— Это я и без тебя понимаю. Ты мне скажи прямо: серьезно это или нет.
— По-моему, не очень, — уклончиво ответил Бородин и, в свою очередь, спросил: — Беспокоишься?
— А как же... Порох еще не иссяк, если нужно — сегодня готов стать в строй. А может быть, я поспешил, Степан Павлович?