Разводящий еще не пришел
Шрифт:
Незнакомый Андрюха сказал:
— Вот что, парень, освободи-ка проход. У меня нет времени смотреть ваш спектакль. Деритесь уж без меня, а я пошел. — Он сделал шаг к двери. Савушка взял тяжелую скамейку, поднял ее перед Андрюхой.
— Не пущу! Садись, вор.
— Вот как! — с присвистом взвизгнул Андрюха и ожег свирепым взглядом Дмитрича: — Идиот! Простофиля! Куриные мозги... Он же все вчера слышал...
«Слышал! — торжествовал в душе Савушка. — Слышал и не пущу».
— Понял?! — хрипел Андрюха. — Вот тебе и гром и молния. Идиот!..
Дмитрич молчал. Рука его, засунутая в карман, теребила, словно пересчитывая, новые хрустящие двадцатипятирублевки, и ему страшно не хотелось думать о том, что эти деньги отберут, если сейчас кто-нибудь подоспеет на помощь Савушке. Он начал про себя жестоко ругать тот день, когда появился в доме военный врач: вся злость его переметнулась на Дроздова.
— Ты слышишь или нет! — закричал на Дмитрича Андрюха. — Скажи ему, чтобы он выпустил меня отсюда.
— Отпусти его, Савушка, — вздохнул Дмитрич и вдруг выхватил из кармана деньги: — Вот они, бери их, чертов гусенок!.. Все твои, бери!.. Грабь отца, грабь!.. — Несколько купюр упало на пол. Дмитрич охнул: — Деньги! — Кинулся собирать их, но рассыпал остальные. Ползая по полу на четвереньках, хватал деньги трясущимися руками, комкал, запихивая в карманы, и плакал сухим, вздрагивающим голосом.
Открылась дверь. В сторожку вошли Шахов, Цыганок и Волошин. Андрюха попятился назад, а Дмитрич еще ползал у стола. Подняв последнюю купюру, он, видимо, еще находился наедине со своими мыслями и поэтому не сразу сообразил, что произошло, протянул двадцатипятирублевку Цыганку:
— На, бери...
— Что это такое? — удивился Цыганок.
— Деньги, — сказал Дмитрич, — деньги.
— Протри глаза, папаша! Кому ты суешь деньги?! — крикнул Цыганок. — Ослеп, что ли?..
Дмитрич потряс головой, увидел Шахова, Волошина, Савушку, все еще стоявшего со скамейкой в руках.
— Теперь что будет? — пропел он плаксивым голосом.
Никто не ответил. Дмитрич разжал кулак: деньги упали на пол, и он долго смотрел на скомканные двадцатипятирублевки, а рука его невольно тянулась, чтобы поднять их.
На высокой гребле два мальчугана, одетые в форму первоклассников, любовались редкостным зрелищем: огромный-преогромный шар солнца, упершись в вершину горы, зажег лучами лед на пруду. Малышам казалось, что в мире нет другой такой красоты, которая смогла бы сейчас отвлечь их взоры от ледяного пожара. Но вот в воздухе послышался слабый гул моторов.
— Алеша, самолет! — крикнул один из них своему товарищу, показывая в сторону лесного массива.
— Смотри, Павлик, еще один!..
— Третий!..
— Четвертый!
— Пятый!
— Шестой!
Тяжелые воздушные корабли, набирая высоту, шли навстречу солнцу. Мальчики, позабыв о чуде, сотворенном лучами заката, перешептывались:
— Скоро ночь.
— Им не страшно. Военные и в космос летают, и пожары тушат, и ракетами стреляют... Им нисколечко не страшно.
Ни Павлик, ни Алеша не знали, что в тех самолетах находятся их отцы...
На земле изредка вспыхивали зарницы: по-видимому, это отсвечивали мартены или домны. Реки замечались только там, где были посеребрены луной, которая все время плыла за самолетом, будто привязанная. Громов чувствовал небольшую усталость — летать приходилось редко, только на пассажирских самолетах — давило на уши. Чтобы как-то отвлечься от непрерывного гула, от мысли, что ты находишься в воздухе, Громов надел наушники, включил переносную радиостанцию. Глянул в иллюминатор. На земле уже не было сполохов, не было серебряных бликов — луна, тащившаяся за самолетом, где-то отстала, виднелась сплошная серая масса, редеющая к востоку. Громов развернул карту, запросил у штурмана координаты, сориентировался. Они находились над степным районом. Впереди лес, затем снова степь и вот тут... Громов уставился в жирный черный круг, обозначающий посадочную площадку. Тут... дальше на запад, километров пятнадцать, расположены наши войска, а еще дальше, немного на юго-запад. — условные знаки района, по которому должен быть произведен ядерный удар из ракетных установок. Конечно, ракеты понесут другой заряд, менее опасный, но грозный, и расчеты должны быть точными, в пределах заданных параметров, а это потребует от личного состава максимума усилий, мастерства, приобретенного на учебных полигонах, — по крайней мере, ошибки не должно быть...
Самолет накренился. Громов понял: пройден главный поворотный пункт, позади сотни километров, пространство, на преодоление которого еще несколько лет назад потребовались бы дни, недели, а может быть, и месяцы.
К Громову подсел Рыбалко. Он. оказывается, думал о том же.
— Далеко еще? — спросил Рыбалко.
Громов показал на карте оставшееся расстояние.
— Прыжок совершили уму непостижимо какой! — сказал Рыбалко и, помолчав, продолжал: — Вот теперь ясно вижу, малость заблуждался я.
— В чем?
— Сокращают армию... Очень уж переживал я, а того не видел, что изо дня в день растет наша мощь, огневая и техническая.
— А теперь?
— Успокоился...
Громов поднялся. Стрелка высотомера показывала десять тысяч метров. Он забеспокоился — почему же самолет не идет на снижение: расстояние до посадочной площадки таково, что пора бы уже. Заглянул в кабину пилотов. Командир корабля — майор с античным лицом — повернулся к нему, подмигнул: дескать, не волнуйся, подполковник. А может быть, этим знаком летчик хотел другое сказать. Он не стал его спрашивать. К тому же позвал радист, державший связь с генералом Захаровым.
— «Кристалл», «Ураган» слушает, — доложил Громов, заметив, как радист принял таблетку против высотной болезни.
– «Ураган», я — «Кристалл», полет продолжаем, район посадки — квадрат двести. Доложите самочувствие людей.
– «Кристалл», я — «Ураган», вас понял, все в порядке.
Громов торопливо достал из планшета карту, нашел «квадрат двести»: огромное расстояние его не удивило. Он снял фуражку, пятерней провел по взмокшим волосам.
— Здорово! — Громов направился в отсек, где помещался личный состав ракетной установки. Открыл дверь и остановился, наблюдая за подчиненными.
Узлов и Околицын играли в шашки. По их виду Громов понял, что для них в эту минуту не существует полета, они ведут себя так, словно находятся на земле. Волошин дремал, положив под голову скатку шинели. Цыганок кончиком носового платка провел по его верхней губе. Волошин сердито отмахнулся:
— Отстань!
– Пашенька, не дремли, инструкцию нарушаешь, параграф номер восьмой требует...
— Помолчи... Поди уж забыл, что в этой инструкции написано.
Цыганок присвистнул:
— Пашенька, все помню, до единого слава, хочешь, продекламирую? — Цыганок сунул руку в карман, вздохнул: — Нет, скверная штука — летать в самолете, даже закурить нельзя.