Развязка петербургских тайн
Шрифт:
— Нельзя ли поконкретнее? — Корнета слегка покоробила фальшивая интонация Хлебонасущен-ского. — У меня отпуск через час кончается...
— Можно и покороче, — охотно согласился с корнетом Полиевкт Харлампиевич. — Здесь, в Саратове, как раз и живет такой человек... На Бабушкином взвозе у Соколиной горы. Его нужно выследить и амбу сделать.
— Что сделать? — не понял корнет.
— Амбу. Замочить, стало быть... — пояснил Хлебонасущенский.
— Зачем его мочить? Это что, обряд такой? — все еще не понимая, куда клонит его собеседник, спросил корнет.
— До чего же вы непонятливый, ваше благородие, — деланно огорчился Полиевкт Харлампиевич, — ну, кончить его надо, порешить... Чего тут непонятного? Это и есть одолженьице, о котором вас настоятельно просит Амалия Потаповна.
Стевлов на глазах сделался ярко-пунцового цвета, он медленно поднялся, навис над Полиевктом Харлампиевичем. Вид его недвусмысленно свидетельствовал о его намерениях, и Хлебонасущенский Слегка испугался.
— Милостивый государь! — зловещим шепотом сказал Стевлов. — Вы предложили мне стать наемным убийцей?! Палачом?! Мне, русскому офицеру? ! Да вы знаете, что я сейчас с вами сделаю? — Корнет схватил Хлебонасущенского за воротник и легко приподнял со скамейки. Неожиданно для Полиевкта Харлампиевича он оказался очень сильным.
— Шутка, Михаил Юрьевич... Шутка! Отпустите! Меня нельзя трясти! У меня геморрой... Христа ради, перестаньте!
— Я с собой так шутить не позволю. — Корнет швырнул Хлебонасущенского на лавку и, не попрощавшись, пошел прочь.
Хлебонасущенский насилу догнал корнета на Большой Сергиевской, где тот садился на извозчика. Схватил его за рукав.
— Ваше благородие! Простите дурака старого... Совсем из ума выжил... Не от себя говорил, по поручению генеральши... Ведьма она... Истинно говорю — ведьма. Я у нее — вот где, — Хлебонасущенский сжал ладонь в кулак... — Помыкает мной... Я ведь, ей тоже должен... Так она грозится в яму меня...
— Что вы пристали? — сбросив его руку, досадливо сказал корнет. — Какая яма?
— Долговая... У нас в Петербурге в первую роту Семеновского полка сажают, а у вас, в Саратове, по старинке — в яму.
— Ваше благородие? — пробасил извозчик. — Едем иль нет?
— Поезжай, голубчик... Я пройдусь. Хлебонасущенский подхватил Стевлова под
руку, повел его как хорошего знакомого по улице, беспрерывно при этом разговаривая с ним.
— Вот опротестует Амалия Потаповна, к примеру, ваши вексельки... А делается это просто... Нанимается стряпчий, объявление дается в газетку, — это непременно... Чтобы общество знало... Раз-два, глядишь, человек в яме...
Только теперь понял Стевлов, что попал в западню.
— И будут вас в этой яме содержать ровно столько, сколько кредитор ваш, Амалия Потаповна, будет платить за ваше пропитание... Деньги это для нее вовсе мизерные... Так что в яме вам сидеть долгонько придется.
Стевлов брезгливо освободился от руки Хлебонасущенского и, склонив голову, медленно поплелся вверх по Большой Сергиевской.
За ним семенил Полиевкт Харлампиевич, забегая то с одной стороны, то с другой, и говорил, говорил, говорил...
Дом Чернявого. Саратов.
На Бабушкином взвозе кличку Чернявый никто никогда не слыхал. Соседи знали супружескую чету купцов Кротовых, которая появилась здесь год назад, кто говорил — из Москвы, кто — из Воронежа. Супруги купили себе небольшой справный домик у самой Соколиной горы и занялись лесоторговлей. Купца Кротова соседи почтительно называли Григорием Ермилычем, жену его — Устиньей Захаровной.
По субботам, захватив с собой березовые веники, супруги ходили в баню, по воскресеньям — к ранней обедне. Нищим подавали не щедро, зато каждый месяц давали красненькую в богадельню для малолетних.
Детей им Господь не дал, а они их, по всему видать, оба любили, потому как норовили всегда сунуть первому встречному карапузу пряник или конфетку, которые для этой цели непременно носили с собой.
Ночью Чернявому не спалось: душно было, подушка казалась жесткой, неприятные видения роились в голове.
Он встал с постели, тихо, чтобы не разбудить Устинью, напился из ведра и, опустившись на колени под образами, стал истово молиться.
Проснулась Устинья.
— Ты чего, Гриша? — спросила спросонья. Чернявый присел на кровать рядом с женой.
— Спи! Мало, что ли, намоталась за день?
— Мне без тебя не спится. — Устинья села, прижалась к мужу. — Боюсь я, Гриша... Уж больно нам хорошо последнее время. Непременно что-то случиться должно... Не может долго так хорошо быть...
— Накликаешь беду, баба, — рассердился Чернявый.
— Ты, Гриша, целый день сам не свой... Молчишь, думаешь о чем-то. Ночью, вот,
не спишь...
Чернявый упал навзничь на подушку, уставился в потолок немигающими глазами.
— Все время их лица перед глазами...
— Чьи лица? — не поняла жена. Чернявый повернулся к Устинье, и она сразу
поняла, чьи лица все время мерещатся мужу, не дают ему покоя, сводят с ума.
— И много ты?.. — она не договорила, слова застряли в горле и мешали дышать.
Чернявого передернула судорога — видно было, как мучился человек.
— Ты Богу молись, Гришенька... Бог простит...
— Не простит, — угрюмо пробурчал Чернявый. — Может, повиниться мне? На каторге тоже люди живут...
— Я с тобой... Без тебя я все одно помру, — на одном дыхании выпалила Устинья.
— Намедни человека одного встретил, — сменил тему Чернявый, — он меня на последнюю амбу нанимал...
— Кто такой?
— Бывший управляющий князей Шадурских... Я слыхал, его в острог засадили, а теперь, вишь, выпустили...
— Может, сам от дяди ушел, — предположила Устинья.
— Непохоже на него... Такие не бегут... Кишка тонка...
— Он признал тебя? — озабоченно спросила Устинья.