Разыскивается живым или мертвым
Шрифт:
Можно было бы двигаться ночью и в сумерках, когда дневная жара сменяется приятной прохладой, но я не был уверен в том, что сумею выбрать верное направление ночью. Днём ещё ладно, держимся направления на запад и северо-запад по дорогам и тропкам, а вот ночью есть риск и заплутать ненароком.
Здесь, поблизости от Санта-Фе, на высоком плато, нас со всех сторон окружала прерия. Далеко на горизонте виднелась завёрнутая в туман цепочка Скалистых гор, нетронутой, девственной природе только ещё предстояло оказаться в цепких загребущих лапах европейской цивилизации. Прерию расчертят железными дорогами, ради которых придётся истребить стада бизонов, через пустыню потянутся прямые, как стрела, асфальтовые шоссе.
Мы же пока ехали по пыльной грунтовке. Я — верхом на чёрном жеребце, доктор Раттингтон восседал на Паприке, которой, казалось, абсолютно без разницы, кто сидит на ней верхом. Гнедая одинаково флегматично везла бы хоть чёрта лысого.
— Итак, что вы знаете о френологии, мистер Шульц? — спросил вдруг меня Раттингтон.
— Не интересно, спасибо, — хмуро ответил я.
— Тоже считаете её лженаукой, мистер Шульц? — обиженно спросил он. — Как эти напыщенные выскочки из Лондона?
— Я считаю, что измерение черепов может плохо кончиться, — сказал я.
— Вы согласны, что черепа представителей разных рас отличаются по строению и форме? — спросил он.
— Вы всё же втянули меня в обсуждение своей теории? Не надо, — сказал я.
— Точно так же нельзя отрицать различия в умственных способностях! Взять, к примеру, ниггеров… — Раттингтон меня даже не слушал.
Токовал, как на лекции в университете.
— Послушайте, мистер. Вот у меня под седлом идёт Ниггер. Можете высказать ему, что вы думаете об его умственных способностях. Сдаётся мне, он поумнее иного белого, — раздражённо перебил его я.
Доктор надулся как мышь на крупу, и мы, к моему облегчению, какое-то время ехали молча. Я во второй раз пожалел о том, что согласился на эту работу.
Разубеждать его я не собирался, пусть думает что хочет. Моё дело — проводить его до резервации навахо, а что там с ним будет дальше, меня не интересует. Вероятнее всего, индейцы его прогонят прочь, в худшем случае, просто прибьют. Тем лучше для мировой науки.
— А когда будет привал? — спросил он спустя какое-то время.
Мы ехали не больше часа, а он уже успел мне смертельно надоесть.
— Предполагаю, что нескоро, — ответил я.
Раттингтон поёрзал в седле.
— Мы что, будем ехать весь день? — спросил он.
— А вы как хотели? С кофе-брейком и вторым завтраком? — хмыкнул я.
— Нет, но… — пробормотал он.
— Мы же перекусили в городе, значит, едем, пока не начнутся сумерки, мы и так потеряли много времени, — сказал я.
Уж насколько я был хреновым наездником, Раттингтон смотрелся в седле ещё хуже. Даже неторопливая езда быстрым шагом его очень скоро утомила. Быстрее, чем я мог предположить.
— Мне нужен привал, — потребовал он уже через пятнадцать минут.
— Ну, если вы настаиваете, док, — произнёс я. — Тогда расположимся вон под тем деревцем.
Он настаивал. Казалось, близость грядущего отдыха его даже немного взбодрила, доктор заулыбался, подставляя солнцу бледные щёки. Ладно, я и сам не прочь был немного передохнуть. Правда, ехать до этого деревца пришлось ещё минут пять, и доктор весь извёлся, пока мы до него добрались.
Под деревом, которое оказалось молодым раскидистым дубком, нас ожидал сюрприз.
Труп мужчины, которому раскроили череп чем-то тяжёлым. Рану облепили жирные мухи, в воздухе висел тошнотворный запах мертвечины. Возле мертвеца лежал рыжий пёс, положив голову на передние лапы и жалобно поскуливая.
Я спрыгнул с лошади, на всякий случай хватаясь за револьвер, доктор Раттингтон остался в седле, прижимая к носу платочек. Пёс поднял на меня тоскливый взгляд.
— Похоже, придётся искать другое место для привала, мистер Шульц, — сказал доктор.
— Почему? — не понял я.
— Тут же… Мертвец, — сдавленно произнёс он.
— Мы его похороним. Думаю, если бы вам раскроили башку томагавком, вы бы тоже хотели, чтобы кто-нибудь предал ваше тело земле, — сказал я.
Меня мучила совесть за то, что я оставил своего друга на поживу стервятникам, пусть даже на моём месте так поступил бы каждый. Так что я взялся за лопату. Лестер Раттингтон при этом так и остался сидеть на Паприке.
Стоило мне только сделать шаг в сторону мертвеца, как пёс глухо зарычал.
— Но-но, тише, дружок, чего ты? — ласково забормотал я.
Пришлось вернуться к седельным сумкам и достать оттуда немного вяленой говядины. Я бросил её так и не прервавшему караул пёсику, тот облизнулся, посмотрел голодными глазами на мясо… И не двинулся с места.
— Да ты охранник, получается? Дрессированный? Как тебя зовут? Кто тут хороший пёс? — спросил я.
— Пристрелите собаку, и делу край, — посоветовал Раттингтон с высоты седла.
— Я скорее пристрелю вас, доктор, — холодно произнёс я.
Собака, похоже, поняла, что угрозы от меня не исходит, и что я не намерен как-то вредить её хозяину, но смотрела пока не очень дружелюбно. Больше она косилась на мясо, лежащее почти у самой её морды.
Я начал копать могилу, неглубокую, едва ли на два штыка вглубь. Доктор Раттингтон тем временем слез с лошади и ходил вокруг дубка с максимально недовольным лицом, заложив руки за спину.
— Если нечем заняться — можете развести костёр, док, — не отрываясь от работы, сказал я.
Копал я быстро, всё-таки за свою жизнь переместил в пространстве сотни кубометров грунта, и мог бы устроить всё самостоятельно, но видеть бездельничающего доктора мне не нравилось.
— У меня нет спичек, мистер Шульц, — процедил он таким тоном, будто это занятие не для уважаемых джентльменов типа него, а для плебеев типа меня.