Реалити-шоу «Властелин мира» (сборник)
Шрифт:
– Нет… сам… сам как-нибудь…
С трудом выволакиваю себя из кресла, синяя поросль сжимает меня сильнее, чувствую, как внутри оплетает мои мышцы, скользит по костям.
Делаю шаг из кабинета, вываливаюсь вместо коридора в открытый космос…
– Как себя чувствуете?
Вкрадчивый шёпот над головой.
– А?
– Чувствуете себя как?
Белый потолок. Парень в белом халате.
– Да… ничего… терпимо…
– Сердечко как?
– А?
– Как сердечко, спрашиваю?
– Ничего…
– Дышите как? Ну-ка…
Как дышу… сам не понимаю, как я дышу, синие поросли колышутся в лёгких…
– В-выздоравливайте, – говорит парень в белом. Усмехаюсь ему вслед. Легко сказать…
Парень перебирается к соседним кроватям, о чём-то расспрашивает лежащие на них тела. спрашивает полушёпотом, чтобы не разбудить остальных. В тесной комнате запах смерти. Даже не смерти, а того, что бывает перед смертью, что хуже самой смерти, какое-то безумное гниение заживо…
– Теснотища-то какая, ещё кроватей понаставили, – шепчет старушка на соседней постели.
– А вы думали, в сказку попали? – вторит ей нечто полусгнившее на кровати напротив.
Спрашиваю себя, почему в палате вместе и мужчины, и женщины. Тут же сам себе отвечаю. Кто-то не считает нас за людей. Кто-то уже знает, что нам нет возврата в тот мир, где люди ходят сами, без посторонней помощи. И дышат сами. И ещё много чего сами…
– Давайте, что ли, знакомиться, – говорит старушка, – Вера Николавна я…
– …главное, я до последнего не верила, что самолёт падает… Ну просто… ну не могло это с нами случиться, не могло. Это там, в газетах, в новостях, самолёт такой-то разбился, все погибли… А с нами и быть этого не может.
Киваю. Слушаю. В белой комнате с запахом смерти нам оставили только воспоминания. Воспоминания нельзя отобрать, переписать на внуков, оставить в завещании. Мне кажется, воспоминания переживут нас, мы уйдём, а они останутся. Да они и остаются, нет-нет, да и почувствуешь, как шевельнётся в углу комнаты чья-то память…
– …прихожу в себя, вся перемотанная, гипсом закованная, шевельнуться не могу… первым делом спрашиваю, где Андрей? А они только руками разводят. Я кричу, куда Андрея моего подевали, а кричать уже не могу, хрип один…
Киваю. Лежим в полумраке комнаты, холод собачий, натопить нормально и то не могут. Ну да, на нас экономят. Мы для них уже не люди. Ещё люди, но уже не люди.
Вот с тех пор и маюсь… полупарализованная… я уже думаю, лучше бы я тогда с ним… вместе…
Шёпот едва слышен. Здесь учишься различать тихие звуки. И даже не звуки, движение губ, даром, что самих губ не видишь. Было такое, далеко-далеко от земли, когда ещё не знаешь, что хочет сказать человек в микрофон, в динамиках тишина, и по движению губ, по каким-то флюидам понимаешь… Я ещё не знал, что от парней ничего не осталось, что эта синяя хрень сожрала их дочиста… почувствовал…
Лучше бы я тогда… с ним…
Внезапно понимаю, что надо делать. Чтобы не гнить заживо. Здесь.
– Вот… нашёл.
Илья тычет пальцем в экран. Ничего не вижу. Делаю вид, что вижу. Киваю.
– Продам самолёт. Год выпуска две тыщи десять. Общий налёт сто шестьдесят часов. Два миллиона сто тыщ. Торг уместен…
Почему-то я не так представлял себе этот самолёт. Да и Илья, кажется, не так его себе представлял. И все мы не так его себе представляли.
Сам не понимаю, как я добрался до самолёта. Я много чего не понимаю. как я вообще выбрался из этой богадельни, куда люди спихивают людей, с которыми не знают, что делать, и которых некуда девать. Как я вообще доехал сюда, даром, что передвигаться вообще не могу, руки превратились в какое-то подобие крыльев, ноги сплелись в какую-то пародию на хвост…
Кажется, меня побаиваются. Кто, все. Боятся, что эта хрень перекинется на них. Зря боитесь. Не перекинется, радиация, штука такая, она одного меня хрен знает во что превратила, и хватит с неё.
Только там не радиация была, там другое что-то. У нас, на Фениксе». Хрень какая-то рванула, парни как раз в цехе были, я покурить вышел, это меня и спасло. Я так думал, что спасло. Теперь понимаю, лучше бы я вместе с ними загнулся. Там. В цехе. Чем такое.
Вспоминаю, как врач разводил руками: вы мне скажите, вы там над чем работали вообще… Откуда я знаю, над чем, не знаем мы, начальство чёрта с два что скажет, да начальство, похоже, само не знает. Какая-то там степень секретности. Сиди и смотри, как эта секретность тебя чёрт знает во что превращает. Сгнивай заживо. Вякнул что-то про лечение за границей, только у виска покрутили: окстись…
Так что даже удивляюсь, что сюда добрался. И что из богадельни этой выбрался. В которую спихивают таких, как я. Чтобы не видеть. Чтобы не думать, что с нами со всеми делать…
Илья осматривает самолёт. Товар лицом, так сказать. Придирчиво хмыкает.
– Что ж вы купили-то… горе моё…
– А что так? – Вера Николаевна подслеповато щурится, – не взлетит, что ли?
– Взлететь-то взлетит… только упадёт.
– Упадёт?
– Это точно. Топливный бак повреждён. Вытечет всё в пути, разобьёмся к чертям…
Илья говорит еле слышно. Мы все говорим еле слышно. Нет сил говорить, в умирающих лёгких не осталось дыхания. Понимаем друг друга по движению губ, по движению мыслей.
– Да и приземляться я не умею… – говорит Илья, – это Лешка у нас по приземлениям спец был… а я так… экзамен сдал на троечку с минусом, да и то потому, что декану всякого поднёс…
Тишина. Нехорошая какая-то тишина. Понимаю, что не слышу стук наших сердец. Да и есть ли у нас вообще эти сердца, отстучали, отбились своё, отлюбили, отстрадали, отсжимались от горя, отразбивались…