Реальность сердца
Шрифт:
— Сколько у нас в армии таких капитанов? — Реми, кажется, знал ответ и сам.
— Около полусотни, — ответил Фиор.
— Где же господин регент возьмет столько владений? — удивился Андреас.
— Отнимет у виновных в оскорблении королевского величества, разумеется. Как вам это новшество, господа? Алессандр, Фьоре?
— Здорово напоминает тамерские порядки, — ответил Саннио.
— Это уничтожает всю систему вассалитета. Одно действие, на первый взгляд напрямую по ней не бьющее — и тем не менее, она сломана на корню. Хуже того, этот указ уже нельзя будет отменить, не вызвав больших волнений. Можно сделать его формальностью, препятствовать его осуществлению, но не отменить… — Ларэ говорил медленнее, чем обычно, должно быть, тщательно подбирал слова. Алессандр внимательно слушал, соотнося объяснения со всем, что знал сам. — Следующий шаг пока что не сделан, не принят указ о конфискации земель преступников короной, но, думаю, это случится довольно скоро. Система преобразований, которой следует герцог Скоринг, вполне стройна и разумна, но…
— Все это валится чохом за пару седмиц, — кивнул Реми. — Давать ребенку, из которого хочешь вырастить воина, отцовский меч нельзя. То, что он выдумал, должно вводиться десятки лет. Герцог Алларэ и Фиор начали на пару перечислять все указы, принятые за три седмицы, прошедшие после коронации. Саннио сначала слушал, потом отвлекся, безумно созерцая колыхание бледно-кремовой занавеси, отгораживавшей кабинет от послеобеденной жары. В душе медленно рождалось несогласие с обоими обсуждавшими. Герцог Скоринг — дурной и подлый человек, это несомненно, но не слишком ли предвзято алларцы относятся к его нововведениям? Ларэ сам назвал их стройными и разумными, а на каждое неприятное последствие, как на то же разорение цехов, можно ввести правила, Реми об этом прямо сказал… так почему? И — не ошибся ли герцог Алларэ, считая, что скорийцы и бруленцы в любой момент готовы отложиться и присоединиться к Тамеру? Тот, кто сам себя считает только временщиком, ищущим власти лишь ради наживы, едва ли будет издавать столько указов, нацеленных лишь на одно: привести Собрану к истинному величию…
«Ну так что, простим ему все, облобызаем и благословим на регентство? — спросил ядовитый внутренний голос. — Все забудем?»
— Алессандр, для кого мы тут все объясняем, если вы ловите ворон?! — голос уже отнюдь не внутренний, а вполне себе снаружи, да еще и крайне негодующий. — Вернитесь к нам, прелестное дитя! Точнее уж, отвратное!
— Простите, герцог…
— Вы не слушаете, а потом будете стенать, что ничего не понимаете! Как же вы научитесь? — Реми рассердился всерьез и надолго. — Вы, будущий герцог Эллонский… Что вы там увидели в окошке?
— Не в окошке. Я… да, я не понимаю. Но я не понимаю другого. Почему вы считаете дурными решительно все нововведения?
— Что я считаю? — герцог Алларэ словно налетел на ходу на стену, изумленно повернулся к бастарду. — Фьоре, вы, случайно, не догадываетесь, о чем это он?
— Я предпочитаю позволить ему объясниться самому, — покачал головой Ларэ. Саннио благодарно кивнул.
— Поймите, я ни в коем случае не считаю, что Скоринг достойный человек. Но то, что он делает, все эти указы, это же нужно! Это перемены!
— Вы что, — таким тоном Реми мог бы спрашивать слугу о том, что в его тарелке делает таракан, — считаете, что я позволил себе смешать личное и государственное?.. Алессандр сжался в кресле под взглядом герцога Алларэ. Такое лицо — золотая маска с холодными мертвыми изумрудами на месте глаз, — у него было лишь однажды, после аудиенции у покойного короля. «Ну почему, почему я всегда ухитряюсь оскорбить именно тех, кого люблю? — с тоской подумал юноша. — За что это мне?» Нужно было возражать, объясняться, но слов не было — да и оказались бы они пустой ложью. Именно так он несколько минут назад подумал, размышляя об излишней предвзятости; да, мыслями было стыдно, и они извивались, заменяя одни формулировки на другие, но смысл был именно таков: герцог Алларэ смотрит на все, что делает противник, под углом, который определили его личные претензии. Трижды и четырежды справедливые, видят Сотворившие, но… Стыдно, до чего же стыдно! И — не объяснишь, да что тут можно объяснить, когда все обстоит именно так, как алларец и сказал…
— Реми, помилуйте, вы ошибаетесь! Алессандр просто излишне пленился этими новшествами. — Ларэ встал за креслом Саннио, опустил ладони на спинку — словно укрывая; и от этого стало вдвойне тошно. — С вашего позволения, я объясню, почему в подобной форме… За него еще и заступались, помимо всего прочего!
— Господин герцог не ошибся, — мертвым голосом прервал защитника юноша. — Я прошу простить меня.
— По крайней мере вы честны, — проговорил Реми. Резко очерченные губы едва двигались, роняя тяжелые, словно капли ртути, слова. — Однако ж вы меня… разочаровали. Саннио знал, какое слово должно было прозвучать на самом деле, знал и другое — почему герцог в последний миг заменил его другим. Лишь ради общего дела, и ради Руи, своего друга. Примерно так же он готов был терпеть присутствие в своем доме Лебелфа. Сам молодой человек вдруг оказался только залогом единства, гарантом того, что Эллона поддерживает Алларэ — и все это лишь по его собственной вине. Доверие, уважение, вера — разве сочетается все это с мелкими и пакостными мыслишками, с позой самого умного, видящего чужие движения души насквозь, с легкой и беспечной готовностью приписать другому слабость, глупость, предвзятость?.. Стыдно и до дрожи в обессилевших руках противно от сделанного; но, наверное, еще противнее было бы, не обрати Реми на это все внимания. Только непонятно, что же делать. Пусть хочется со слезами умолять о прощении, о милости настоящего и искреннего прощения, не тех пустых слов, которыми обмениваются благородные господа — но нельзя же; и уж тем более — не при двух свидетелях, это значит – сделать еще хуже, но можно ли будет потом? Или — станет поздно… а не поздно ли сейчас? Разбитое стекло, разлетевшийся на осколки бокал не соберешь, не склеишь…
— Сандре…
Воплощение несчастья, растекшееся по креслу, изумленно вскинулось. Оказалось, что и Фиор, и Андреас уже вышли — когда? Это как же глубоко надо было задуматься? Саннио остался с герцогом Алларэ наедине. Реми по-прежнему смотрел на него, но уже не с тем — недавним — неживым лицом, а удивленно задрав бровь.
— Вы, конечно, меня огорчили, но… — Алларэ тряхнул головой по старой привычке — тогда грива переливалась роскошной волной: привычный просчитанный жест; а теперь лишь выражение недоумения. — Это не повод умирать в моем кресле. Не в моем, впрочем, тоже. Мужчине негоже увядать, как мимоза. Этим вы привлекаете к себе слишком много внимания. Сейчас вот, извольте видеть, я трачу время не на дела, а на ваши страдания. Угадайте, почему?
— Из-за дяди? — ох, и опять стыдно, только уже за другое.
— Неверно. Потому, что вы лишь весной узнали, кто вы и что вы. Через пару седмиц я уже не смогу себе позволить эту роскошь. Сандре, запомните раз и навсегда, есть только один достойный способ жить: стиснуть зубы и делать дело, — Реми вздохнул. — Вы же умеете… «Умею, — хотел сказать Саннио. — Умею, если это не касается вас, дяди, Фиора… всех тех, кого я люблю. А рядом с вами я становлюсь круглым дураком, не понимающим ровным счетом ничего…»
— Простите, господин герцог. Я больше не позволю себе ничего подобного.
— Идите. Передайте Ларэ, что я прошу объяснить вам все насчет указов Скоринга.
2. Собра
— Заседание королевского совета объявляю открытым! — сказал король Араон. На третью седмицу своего правления он все-таки ухитрился запомнить всех членов королевского совета. Это было непростым делом, потому что полтора десятка владетелей с западных земель, хоть и не слишком походили друг на друга, вели себя совершенно одинаково. Слушали господина регента, кивали, крайне редко отпускали несущественные замечания, а в остальном казались куклами. И не теми, что пляшут на ниточках, а теми, что покоятся у кукловода в сундуке. Регента это вполне устраивало. Он зачитывал очередной указ, в него изредка вносились мелкие дополнения, король одобрял — не вдумываясь и даже не вникая, — потом верховный судья, казначей или прочие ставили свои подписи, далее наступал черед короля. После того документ отправлялся в канцелярию, а наутро его уже оглашали герольды. Временами Араон задумывался о том, что происходит в особняке герцога Алларэ, который острословы уже обозвали «малым дворцом», а всю собиравшуюся там компанию — малым королевским советом. Малый или не малый, а вот влиятельных персон в тот «совет» входило достаточно, чтобы столица отчаянно напоминала сказочного дракона о двух головах. Как и говорилось в сказке, головы эти были категорически не согласны друг с другом. Впрочем, пока что вторая голова вела себя подозрительно тихо. В особняке Алларэ происходила некая деятельность, о которой королевская тайная служба даже имела определенное представление, но более всего Араону казалось, что все это — пустая говорильня, детские игры в заговор. Письма, которые рассылал герцог, перехватывать не удавалось, однако ж, известная часть обсуждений, сопровождавших их написание, наводила на мысли, что вторая голова дракона скоро отсохнет и отвалится — сама собой, осознав собственную бессмысленность. Наиграются и прекратят, придут на поклон — может быть, на своих условиях, но это не так существенно. Повинную голову ни топор, ни меч не секут, зато прилюдно указывать на факт ее склонения не запрещено. Потом же, некоторое время спустя, можно будет и напомнить господам бунтовщикам о девятине святого Галадеона, в которую они позволили себе лишнее. В Золотом кабинете было душно. Король промокнул лицо платком. Накануне он выпил лишнего, с утра чувствовал себя слишком плохо, но старшая фрейлина велела подать ему какой-то непривычный чай, одновременно и сладкий, и горький. Оторваться было невозможно, и Араон выхлебал залпом три кружки подряд, а теперь лишняя вода выступала каплями пота. Тяжелое парадное облачение раздражало. Кололо золотое шитье на кафтане, воротник натирал шею. Выдумка придворного портного оказалась неудачной. Король чувствовал себя так, словно на плечи ему водрузили увесистое блюдо с дыркой для головы посредине.
Венец — окаянная фальшивка, которую ему предстояло носить — все время норовил сползти по мокрому лбу ниже, чем нужно. Налезал на брови, давил на уши. Настоящий венец короля Аллиона сам принимал нужный размер, и никто не знал, каким чудом это происходило, как золотой обруч ужимался или растягивался; подделка, разумеется, этим свойством не обладала. Герцог Скоринг, перечеркнутый пополам старинной регентской цепью, которая добрых лет двести пролежала в сокровищнице без дела, оглашал очередной указ. Король смотрел на него, а на самом деле — сквозь него, на резную деревянную панель, инкрустированную золотыми вставками и перламутром. Композиция должна была изображать нечто героическое из древних времен, но резчики перестарались, сделав картину почти неразличимой: мешал избыток мелких деталей. Все это блестело и переливалось на дневном свету, слепило глаза и рассыпалось на сотню ярких пятен. Кто-то кого-то поражал копьем, сидя в седле. Остальные панели тоже не баловали четкостью и внятностью изображений. Батальные сцены, сцены триумфов древних королей, еще какие-то исторические события, давно уже ставшие преданьями старины. «Зачем это все здесь? — задался вопросом Араон, но не нашел ответа и решил, что в ближайшее время велит отделать Золотой кабинет заново. — Казначей, конечно, будет протестовать… Хотя нет, этот — не будет!». Казначей был старым и солидным, как его предшественник, но почти безгласным. Он кивал-то редко, а уж говорил что-то раз в седмицу, и ни разу не возразил. Его, кажется, не беспокоила даже разгуливавшая посреди блестящей лысины муха. Араон задался вопросом, жив ли еще старик, или уже отдал концы прямо в своем кресле — и через несколько минут казначей Цвегерс пошевелился. Едва-едва. То, что звучным красивым голосом читал герцог Скоринг, было еще менее вразумительным, чем изображения на стенных панелях. Что-то там налоги, куда-то там подати. По другой, новой ставке, напрямую зависящей от дохода. Раньше все платили в казну по одному сеорину с девяти полученных, неважно, был ли это доход владетеля, собранный со своих земель, или прибыль портного. Теперь же регент придумал нечто иное… Он вообще постоянно что-то придумывал, но все это было настолько непостижимо уму Араона, хоть его пять лет подряд и готовили к управлению государством, что у короля моментально возникало ощущение своей глубокой дурости. Это досаждало, но юноша-король лишь раз попробовал вникнуть в смысл подписанных им же указов, опешил и понял главное: герцог Скоринг за три седмицы наворотил уже столько, что его даже нельзя с почетом отправить в родную Скору. В плодах его трудов мог разобраться лишь он один, а труды эти были объединены в некую загадочную, но строгую систему, видимо, разработанную им на досуге — да не за один год. За сколько? За пять, за десять? Ему тридцать пять. Неужели десять лет назад он уже предполагал, что окажется регентом и сможет ввести все эти чудные новшества? Единственное, что действительно интересовало короля Араона — как откликается на указы народ. Судя по донесениям главы тайной службы, с этим все было если не прекрасно, то куда лучше, чем все ожидали. Ни одного выступления с протестом, не говоря уж о бунтах и восстаниях. Король окончательно заскучал и начал размышлять о мелочах. О новой старшей фрейлине, которая была моложе большинства прочих. Здоровенная къельская девица, которой Араон был по подбородок… если польстить себе. На самом деле — по плечо. Это неимоверно раздражало — чувствовать себя клопом рядом с женщиной.