Реальность сердца
Шрифт:
— Что это?
— Ларец не заперт, прочтите. Надеюсь, вы узнаете почерк отца. С отвращением открыв легкую крышку, Фиор вытащил слегка помятый лист и принялся читать. Почерк действительно был отцовский; и почерк, и подпись, и личная печать внизу — пожалуй, это не подделка. Что ж, иногда приходится многое узнавать о людях уже после их кончины. Из документа, собственноручно написанного — и судя по размашистым росчеркам и брызгам чернил, отец был весьма раздражен — королем Ивеллионом II, следовало, что его величество приказывает господину коменданту Скорингу разыскать и тайно казнить барона Литто, графа Саура и девицу Къела во исполнение королевской воли.
Подписано было в пятую седмицу Святой Иоланды.
— Почему отец это написал?
— Потому что без королевского листа я это делать отказался. Прежний же глава королевской тайной службы, увы, находился в Шенноре. Король вознегодовал — но начертать изволил, — развел руками Скоринг. — Кстати, я хотел бы видеть на постах казначея, верховного судьи, начальника канцелярии и первого министра кого-то по вашему выбору. Как и было условлено, господин герцог Алларэ, как и было условлено…
— Благодарю, постараюсь сделать выбор как можно быстрее.
— Это очень любезно с вашей стороны. Простите, господин советник, но через четверть часа я должен принять министров. Фиор поднялся. Ларец он держал в руках, осторожно, словно тот был смазан ядом. Так, наверное, и было. Графу Саура будет интересно узнать, что ему не лгали, говоря о подосланных королем убийцах. Узнай отец, что Скоринг его ослушался — отдал бы приказ другому, и нашелся бы преданный слуга его величества… Все это нужно было обсудить с Реми, безотлагательно. Ни одно из составленных ими представлений о герцоге-регенте не оказывалось хоть сколько-то похожим на правду. Скоринг был здоровенным сундуком с сюрпризами, и Фиор точно знал, что до дна еще далеко.
Четверо годились, чтобы кровью своей проторить путь Господу; но двое были запретны, следы третьего затерялись, четвертый же возвысился. Дитя проклятого рода, отродье узурпаторов — теперь его охраняли вдвое надежнее, но и крепко защищенные дома он покидал куда чаще. Дважды проповедник, затерявшись в толпе, следовал по пятам за выбранным в жертву, и оставался незамеченным. Бдительные воины, окружавшие его, следили за проулками и крышами, за людьми на площадях и даже друг за другом, но глаза их искали опасность явную, зримую. Вооруженную засаду, затаившегося стрелка, подкрадывающегося убийцу с отравленным кинжалом. Доспехи прикрывали его тело, но есть оружие, от которого не спасет ни один страж.
— Ты получишь тысячу сеоринов. Только за то, что в условленный час впустишь двоих через калитку на заднем дворе. Впустишь — и тихо уйдешь.
Простак, сидевший перед вестником Господа, уже жадно внимал каждому слову. Он шарил глазами по телу проповедника, пытаясь угадать, где у него спрятано столько монет. Примеривался к поясу, и тут же отводил взгляд. Это человеку в одежде небогатого купца нравилось. Дурак не думал о верности своему господину, не опасался быть пойманным, он решал — не ограбить ли глупца, пообещавшего ему такую кучу денег, о которой даже слуге из богатого дома мечтать не приходится, столько за всю жизнь не накопишь.
— Я дам тебе сто монет. Все, что у меня есть с собой. Не вздумай за мной следить, я не один. Решишь обмануть — потеряешь и то, что есть. Замусоленный кожаный кошелек лег на стол. По виду такой мог бы быть набит мелочью, сеоринов десять, не больше — но в нем лежали монеты по пять сеоринов, новой чеканки, с профилем короля Араона. Два десятка блестящих, тяжелых, золотых дисков. Презренный металл, ради которого дураки готовы совершить все, что угодно. Пара человек оглянулась на легкий стук. Звон денег, даже приглушенный грубой кожей, здесь всегда распознавали. Проповедник не волновался. Купец расплачивается с приказчиком, эка невидаль. Трактир не назовешь хорошим, но средь бела дня здесь никаких черных дел не творится. Широкая лапа сгребла кошелек со стола, припрятала в подшитый изнутри к добротной серо-черной куртке карман. Проповедник смотрел ему в глаза, и видел насквозь. Беден, почти нищ, хоть и отъелся в последнюю девятину. Туповат, одна мечта — жениться поскорее. Наплодить таких же глупых корявых детишек, живущих, как мерин у крестьянина: сначала пашешь, потом жуешь сено в стойле. Такому говорить об истине и воле Истинного Творца бессмысленно, не поймет, а то и с перепугу кинется к монахам доносить на еретика. Деньги он взял, но может и обмануть. На этот случай проповедник приготовил кнут, впридачу к прянику. Скотина и есть скотина — за послушание ее надлежит гладить, за провинность сечь.
— Предашь — в тот же день получишь голову своей девки, — добавил человек в купеческом платье.
— Да ну? Вместо ответа проповедник положил на стол дешевую серебряную цепочку. Кулончик с необработанной бирюзой был приметный, второго такого не найдешь: камень напоминал голубя, сунувшего голову под крыло.
— Помнишь, на шее твой подарок носила. Мой человек снял, а она и не заметила. Прямо с шеи снял. Так и голову снимут, а девка-то и не заметит.
По рябой широкой роже пробежала дрожь. Невесту свою детина любил — как только умеют любить подобные ему. Значит, даже если к вечеру решит покаяться перед хозяином, ночь подумает, а к утру опомнится, побоится.
— Не предашь — к концу девятины свадьбу сыграете, денег хватит. Лавку откроешь, заживете. Страх и жадность — надежная веревка, и дурак просунул голову в петлю. Обрадовать невесту нежданным богатством он, может, и успеет, а вот всему остальному не бывать: прежде, чем мордатая деваха пошьет свадебное платье, мир вздрогнет под пятой Господа Фреорна, и подобные этому едва ли спасутся. Такие Создателю не нужны. Рябой еще раз почесал шею, покрытую жестким рыжим волосом, потом кивнул. Лишней радости в нем не ощущалось, оно и к лучшему: могли бы заметить, что работник только что в пляс от неведомой радости не идет, полюбопытствовать, в чем причина. Врать он не умеет, значит, тряхни за шкирку — и расскажет. Так же продержится несколько дней. Потом верный донесет, когда ждать прибытия назначенного в жертву, Господь даст своим слугам сил, и свершится. Проповедник проследил за уходящим дурнем, допил дешевое винцо, щелкнул по латунному кубку. В доме изменника даже на столе у слуг было лучшее, и посуда дороже, но пил переодетый купцом лишь для того, чтобы не обращать на себя внимания трактирщика. В городе, что основал первый король, вино пили все, и подавали его в каждой харчевне — кто пил подороже, кто поплоше, но соблюдавших трезвость не находилось. Тушеное с овощами мясо было достаточно сытным, чтобы удовлетворить нужду тела и достаточно пресным, чтоб не отвлекать себя чревоугодием. Возле стойки толпились мастеровые, эти хлебали не вино, а пиво. Проповедник еще помнил времена, когда пиво варили лишь в деревнях, в городах про него и не слыхали, а, понюхав мутную пенистую жидкость, воротили носы, словно от свиного пойла. Но уже лет десять как хитрые кабатчики приучили бедноту к дешевому вареву из ячменя и солода.
Мастеровые стучали высокими кружками по стойке. Еще одна примета перемен — не так давно пиво пытались пить, как вино, из стаканов да кубков. Потом кто-то выдумал эти кружки, сперва простые, потом и украшать их начали — расписывать, лепить причудливые ручки. Проповедник на краткий миг ощутил, насколько же он стар. Шесть десятков лет прошли в служении Господу, и десяток — в застенках проклятых гонителей; его называли нераскаянным, терзали проповедью и постом, принуждали к молитве лжебогам и покаянию. Когда же он каялся — на словах, ибо это невозбранно для слуги Истинного Владыки, — монахи, походившие на злых рысей, с горящими зеленым огнем глазами, смотрели ему в душу, и говорили: «лжет, чтобы освободиться». И вновь начиналась пытка. Одно пребывание в монастыре уже было пыткой, ибо земля, пропитанная силой узурпаторов, жгла ноги, пол, на котором он спал, казался утыканным гвоздями, а пища — горьким пеплом.
На восьмой год Господь заметил его верность и вознаградил, послав откровение. Серебряный луч его благословления проник и через оковы проклятых богов. Слуга Создателя научился раздваивать свой разум. Первый, живший в теле, помеченном печатью на лбу, искренне каялся, истово молился и просил лишь об одном: отпустить его, чтобы он смог вернуться к своим почтенным родителям, пасть перед ними на колени и искать прощения, пока Сотворившие не забрали отца и мать к себе — чтобы не ушли они, скорбя о впавшем в ересь сыне, когда-то ушедшим с бродячим адептом Истины. Раскаявшийся сын литских владетелей мечтал воссоединиться с родителями и быть им верной опорой в старости. Второй же, сохранивший веру во Владыку Фреорна, засыпал, окукливался гусеницей по осени, и наступило время, когда и злые взгляды не смогли его распознать, нащупать, растревожить.