Реанимация чувств
Шрифт:
Чистяков промолчал.
А прооперированный алкоголик, который только-только стал приходить в себя и еще не совсем правильно фокусировал взгляд, норовил свободной рукой выдернуть канюлю из подключичной вены, по которой ему в кровь поступали жизненно необходимые вещества.
– Понатыкали тут иголок, гады! Трубок каких-то навставляли во все места, сволочи!
– Ну что у вас за базар! – сказал Чистяков, навалился, отвел руку больного и опять крепко ее привязал.
– Фаши-исты-ы! – завопил что было силы больной.
– Мы его спасли, а он даже не рад! Спасибо не скажет! – укоризненно промолвила медсестра. Чистяков только хмыкнул. Все это он слышал уже не раз.
– Прессу зови, интервью будешь давать, как тебя здесь пытали, –
– Фашисты и ублюдки! Развяжите меня! – неслось с функциональной кровати.
– Лежи и не дергайся! – уже строгим голосом сказал Чистяков алкашу. – Будет тебе лучше, развяжем, трубочки уберем – и пойдешь снова гулять по свету своими ногами! А пока терпи!
Чистяков сел на металлическую вращающуюся табуретку и вписал назначения. Холод пробрался сквозь халат и брюки до самых костей.
– Ты бы хоть больничное одеяло сюда постелила! Застудишься ведь к чертовой матери на железной-то табуретке! – сказал он сестре.
– Да мне не холодно! – беспечно ответила та. – Нейролептики ему колоть? – заглянула она через плечо Чистякову, заполнявшему лист назначений.
– Хватит ему нейролептиков, – ответил Валерий Павлович. – Он не в возбуждении, это у него характер такой, склочный. Большинство алкоголиков – существа по жизни злобные и неадекватно себя ведущие. И этот не исключение. Чудес на свете мало бывает. Но вот одно из них – это то, что он сейчас с нами вообще разговаривает.
– Что вы имеете в виду? – спросила сестра. Она не знала всех подробностей утренних событий, потому что заступила на смену только в четыре часа дня, когда больного уже привезли из операционной.
– Да пустяки. Это я так, по-стариковски! – пробурчал Чистяков и пошел дальше в женскую палату.
С Никой было все по-прежнему. Чистяков сделал ей все, что требовалось, проверил лист назначений и присел в углу на то место, где утром сидел Барашков.
Аркадий Петрович в это время дежурил у постели огромного и оказавшегося очень умным и славным сенбернара. Сделав очередной укол, Барашков погрузился в сладкую дрему.
"Вот бы все наши больные были бы такими, как этот пес! – мечтательно посапывал он носом. – Терпеливое, разумное и благодарное существо. Только лохматое. Но выраженность волосяного покрова в данном случае особенного значения не имеет".
Барашкову было хорошо. Он сидел в удобном кресле в теплой просторной комнате, освещенной мягким светом двух симметрично расположенных настольных ламп в шелковых итальянских абажурах. Сенбернар лежал, прикрыв глаза, в центре комнаты на специальном матрасе из морских водорослей, повернув к Барашкову морду, уложенную на светло-бежевые передние лапы. А его задние лапы в наложенных лангетах были беспомощно и неестественно вытянуты. Несчастное животное накануне попало под автомобиль.
"Вот же сволочь, задавил собственную собаку, – расслабленно думал Барашков, прихлебывая кофе, специально вместе с бутербродами оставленный для него на сервировочном столике. – А вообще-то, кажется, хозяин – неплохой парень. Лет ему немного. Ну никак не более тридцати. И поди же ты – все успел. И дом завести, и бизнес наладить, и жена у него красавица. Это же как надо было напиться, чтобы, сдавая на машине назад в собственном дворе, не заметить такого пса! Сенбернар же не грудной ребенок! Хотя в джипе, он рассказывал, заднее стекло высоко. Да и дело было вечером, когда стемнело. Собаку здорово жалко, инвалидом будет теперь. Разговаривал по мобильнику, одновременно одной рукой сдавал назад, вот и не услышал собачьего лая. А пес, наверное, тоже растерялся, не выскочил из-под колес. Эта порода неповоротливая".
Барашков потянулся рукой к бутерброду и заметил, что пес приоткрыл один глаз. – "Спит-спит, а все видит!" – Барашков разломил бутерброд и осторожно положил половину на матрас перед собачьей мордой. Дать бутерброд с руки он еще опасался. – "Вроде мирный, а кто его знает… –
В размышлениях Аркадий Петрович и не заметил, когда с матраса исчез его дар. Барашков рассеянно жевал свою половину.
"Да, теперь молодежь прагматичная, умная. Как поженятся, сначала собак заводят, а потом уж детей. Это мы с женой, дураки, сначала дочь родили, а потом уже институт закончили да пятнадцать лет в очереди на квартиру стояли. Все равно бы не выстояли, если бы родители деньгами не помогли. А с собакой проще – и ласкать есть кого, и ответственности меньше, и интерьер украшает, и дом охраняет. Хотя здесь у входа и так две видеокамеры".
Аркадий Петрович вспомнил, как придирчиво разглядывали охранники его документы при въезде в Царское село – так называли местные жители этот район роскошных особняков, обнесенный высоким забором.
"А с нас и взять нечего – голь, нищета. Как же так получилось? Когда все произошло? Как же не заметили они за своими дежурствами, как изменилась, набрала темп и повернулась совершенно другой стороной к ним жизнь? Разве они виноваты? Разве они плохо работали, плохо лечили? Каждый год статистики подсчитывают, скольких они спасли, и надо сказать, когда Тина зачитывает вслух эти отчеты, цифры впечатляют. Особенно их самих, потому что они хорошо представляют себе, кто стоит за этими цифрами. Какие бледные, окровавленные, измученные тела доставляют к ним, и каких красавчиков от них переводят буквально через несколько дней! И слово "красавчиков" здесь нельзя брать в кавычки. Люди уходят от них в сознании, со стабильной гемодинамикой – а вспомнить только, какие они поступали!"
Нет, жизнь обернулась к ним, докторам, очень несправедливо! Все чаще читают и пишут люди о том, какие молодцы те, кто сумел быстро сколотить капитал. Хвалят тех, кто сумел рискнуть, завести свое дело, выиграть – и теперь пьет шампанское за победу. Но вот он, Барашков, оказался в той области, где рисковать можно только чужой жизнью или здоровьем. Так нужен ли кому-нибудь такой риск? А если ему, как и другим, придется уйти, чтобы выжить, кто тогда будет лечить простых людей, которые не попадут в ЦКБ, в клинику мединститута, в Швейцарию или к Дебейки? Как тогда быть? Может, они не нужны? А кто же будет лечить тех, чья судьба – обслуживать богатых, тех, кто рискнул и выиграл? Лечить тех, кто нужен, чтобы мыть, стирать, вытирать пыль, подстригать кусты, делать машины, продавать билеты, выгуливать собак и лечить их, если с ними что-то случится? И потом, врачу трудно начать шить меховые шапки в собственном ателье, играть на бирже или впаривать ни в чем не повинным больным пищевые добавки. А в его специальности пищевые добавки точно никому не нужны. Экономисты – и в Африке экономисты. То же относится и к журналистам, продавцам, юристам и политработникам. На последних смотреть – вообще одно удовольствие. Выпускники Военно-политической академии имени Ленина стоят со свечками в церкви и истово крестятся на иконостас так же, как раньше в почетном карауле стояли у портретов Маркса и Ленина. А он, Барашков, как выучился на врача, так и будет врачом до самой смерти. Виноват ли он в том, что жизнь его пришлась на время перемен? Если государство не платит ему за то, за что платят во всем мире?
А что говорят, что медицина у нас плохая, так это неправда. У нас бедная медицина, потому что денег на нее не дают. Но бедная и плохая – совсем не одно и то же. Не уверен он, что на Западе без компьютеров, без лекарств, без новейшей аппаратуры смогли бы лечить больных так, как они это делают в своем убогом, обычном реанимационном отделении простой московской больницы. Вон кто приезжает с отдыха из-за границы после столкновения с их страховой медициной рассказывают, что их врачам до наших как до Луны. А что есть и в нашей среде олухи безграмотные, рвачи и сволочи, например такие, как попались вчера его жене, – так среди врачей их столько же, сколько и среди представителей других профессий, нисколько не больше.