Реанимация чувств
Шрифт:
– Поехали, – сказал доктор сестре. Сестра накрыла труп другой простыней, и при всеобщем молчании они покатили скорбный груз в маленькую кладовку, где хранили грязное постельное белье, изорванные больничные пижамы и ветошь, из которой делали тряпки для разных нужд. Там они оставили его до утра.
– Инфаркт есть инфаркт, – закрывая дверь, сказал доктор, обращаясь то ли к себе, то ли к сестре. – Перестели в палате постель и уколи всем больным снотворное.
– Хорошо, – тихо сказала сестра и пошла по коридору, стараясь ступать неслышно.
А доктор, войдя в ординаторскую,
После этого он, порывшись, достал из кейса полиэтиленовый пакет, тщательно высыпал в него содержимое тарелки, отправил его в мусорное ведро и, чтобы не чувствовать запаха пищи, от которого его мутило, открыл окно. Холодный воздух ворвался в ординаторскую. Доктор достал из шкафчика початую бутылку коньяка, плеснул на четверть в стакан из-под молока, снял с себя влажный от пота халат, нашел другой, старый, надел, воткнул чайник в розетку и, выматерив свою жизнь и свою работу, сел писать эпикриз.
13
В ординаторской отделения реаниматологии дым стоял коромыслом в прямом смысле слова. Курили все.
Ашот с Барашковым сидели, обнявшись, перед маленькими мензурками, наполненными разведенным спиртом, и курили "LM". Татьяна курила длинную сигарету; она картинно сидела чуть в стороне на продавленном синем диване и наблюдала за происходящим. Курила болгарскую сигарету Марина, стараясь, чтоб были незаметны ее красные глаза и непросохшие от слез щеки. И даже Мышка неизвестно зачем попыталась закурить слишком крепкий для нее "Camel", но, закашлявшись, решила бросить это глупое дело: надела халат и стала носить грязную посуду к раковине. Марина затушила сигарету, вздохнула, откинула на спину густые черные волосы и стала помогать Мышке. Таня не двинулась с места.
– Не надо плакать, все образуется, вот увидишь! – по-матерински ласково сказала Мышка Марине.
– Да я уже и не плачу, – ответила та, и сначала намыленная, а потом блестящая чистая посуда стала легко выкатываться из-под ее рук.
– Ашот Гургенович! Нам пора! – игривым голосом сказала Татьяна, выразительно посмотрев на часы.
– Все, друг, прости! Красивую женщину нельзя заставлять долго ждать! – сказал Ашот Аркадию и хотел подняться.
– Нет, постой минутку! – Барашков схватил его за рукав. – Ты не понял, какое это выгодное предложение! Двадцать долларов в час! До полночи – сотня баксов! На дороге же не валяются!
– Ну не могу я сегодня, прости! Поезжай один. А в следующий раз я к тебе присоединюсь.
– А когда он будет, этот следующий раз? Я уже договорился с хозяевами, нас ждут. Что ты думаешь, у таких хозяев собаки каждый день помирают?
– Ну почему ты не хочешь ехать один?
– Скажу тебе честно, – Аркадий сидел расстроенный, красный. – Я боюсь собак. С детства. Ладно бы спаниель, а тут сенбернар! Да еще больной. Ты бы его подержал, а я бы сделал укол. Так и продежурили бы до ночи. А уж ночью хозяева бы вернулись, пусть бы делали, что хотят. Мы после двенадцати за собаку не отвечаем. А до двенадцати с песиком бы посидели, вынесли бы на одеяле во двор для отправления естественных нужд. Все дела! А ты не хочешь меня поддержать!
– Но я не ветеринар!
– А нас вызывают не как докторов, а как сиделок!
– Все равно я не могу!
– Ну и зря! А мне придется ехать.
– Ты на машине?
– Ну да.
– Давай осторожно, а то гаишники остановят. После дежурства может быть круто.
В ординаторскую вошел Чистяков. Такой же, как всегда. В высоком белом накрахмаленном колпаке, в квадратных очках в пластмассовой оправе, с недовольной миной, в халате, оттопыренном на круглом мягком животе.
– Вы еще здесь? Ну и накурили! Открывайте окно и линяйте отсюда, не мешайте дежурить! Чего сидеть зря?
Чистяков был расстроен, сердит. Девочка погибала. Ему было ее жаль. Он терпеть не мог таких сборищ в рабочее время. Хотя рабочее время теперь было уже только у него – для остальных рабочий день давно закончился.
– Уж больно вы строги, как я погляжу! – басом, дурачась ответил Барашков.
– Валите, валите! Мне не до вас. Девочка ночь, наверное, не продержится. У кавказца температура поднялась. Как раз скоро будут сутки после операции. Алкаш после кровотечения пока тоже нестабилен, и нельзя сказать, что в сознании. Один "повешенный" молчит, спит. Идите и вы по домам, спите. Да завтра чтоб не опаздывали на работу! А то я тут загнусь.
– Все, все! Уходим! – заверил Ашот.
– Вот только споем на прощание! Хором! За дружбу между народами! – предложил Барашков. – Без этого не уйду!
– Так, тебя уже повело, – пробурчал Чистяков.
– Ну что, вам жалко, что ли? – Барашков встал и поймал в свои широкие руки Марину, Ашота и Чистякова. – Запеваем все вместе!
"Дети разных наро-о-дов…"
Совершенно неожиданно для себя и Ашот, и Марина, и Чистяков, и даже Мышка с Татьяной – все дружно подхватили вторую строчку, таким энергичным и компанейским оказался запев:
– Мы мечтою о мире живем!
Барашков задорно продолжал:
– В эти трудные го-о-ды…
Их голоса крепли. И как раз когда они вдохновенно хотели перейти к четвертой строке, дверь в ординаторскую открылась. На пороге показался всем знакомый следователь из милиции, а за ним – черноволосая красивая женщина в жакете из чернобурой лисы, которая днем приходила к Валентине Николаевне. Теперь явилась в компании с каким-то здоровенным мужчиной, которого называла Николаем, и с главным врачом больницы.
– Ну, что я вам говорила! – торжествующе повернулась она к мужчине и главному врачу. – Здесь просто какой-то вертеп!
– Н-да! – произнес главный врач, выразительно обвел взглядом присутствующих и вышел из комнаты. Женщина и мужчина ушли вслед за ним.
Следователь остался.
– Что тут у вас? – спросил он. – В вашей больнице вообще не соскучишься! Я тут уже два часа. В глазном отделении женщина из окна выбросилась. Ей один глаз удалили, а муж почему-то три дня к ней не приходил. Как выяснилось, в командировке был. Сегодня пришел, а она окно настежь и вниз с восьмого этажа. Бабах! А теперь тут еще у вас какого-то кавказца постреляли…