Реанимация чувств
Шрифт:
Дома она, как большинство работающих женщин, первым делом побрела на кухню, открыла холодильник, достала оттуда миску, понюхала содержимое. Вчерашние котлеты имели вполне товарный вид. На стену, так, чтобы сразу было заметно, скотчем приклеила записку: „Суп в голубой кастрюльке, котлеты в миске. Макароны сварите сами, я ушла по делу“. Выложила хлеб. Проверила, есть ли в холодильнике молоко и кефир. Машинально вымыла два стакана и блюдце, случайно оставленные в раковине со вчерашнего вечера. Открыла шкафчик, где стояла початая бутылка водки. Налила себе рюмку, понюхала и вздохнула. Затем перелила содержимое в стакан, посмотрела, прищурившись, плеснула еще, выпила в два глотка, передернулась и закашлялась. Потом нацепила на вилку котлету, куснула, остаток отдала
Тина сбросила серую кофточку, спустила через ноги юбку и перешагнула через нее, даже не подумав поднять с пола. Привычным движением скатала с ног колготки, осталась в черной шелковой, гэдээровской еще комбинации и как была в ней, так и плюхнулась на кровать навзничь и закрыла глаза.
12
В отделении кардиологии было, можно сказать, тихо. Не считая стука тарелок, ложек и вилок да шума тележки, на которой совсем молоденькая медсестра и буфетчица развозили ужин. Ужин в отделении был довольно ранний, буфетчица торопилась домой проверять уроки у сына-первоклассника. Поэтому в шесть часов вечера больные закусывали больничным творожком или макаронами, а потом, часам к девяти, устраивались на постелях основательнее. Наступало время приема домашней пищи. На свет божий появлялись куриные ножки, аппетитно пахнущие кружочки сырокопченой колбасы, соленые огурчики, ветчина и красная рыбка – именно то, что им категорически запрещалось.
В 514-й палате, где лежал инфарктник, переведенный из реанимации, все уже были на месте. Обсуждали последние политические новости. Инициатором был старый дед, уважающий прессу. Всем было обидно за державу. Поэтому единогласно приняли решение, что чеченских боевиков нужно уничтожать, государство укреплять, армию поддерживать, Чубайса давить. Спор начался из-за затонувшей в Баренцевом море атомной подводной лодки.
– Да я сам бывший моряк! – бил себя кулаком в грудь пожилой полный мужчина с одутловатым лицом в синих мелких прожилках. – Я на флоте три года служил, когда еще все остальные два года дурака на суше валяли! Я вам как специалист говорю: на хрена ее поднимать? Чтобы иностранцы все наши секреты узнали? Да они, сволочи, ее тайком и подбили! А теперь деньги из государства вытягивают, чтобы еще больше народ разорить!
– Башка болит! – сказал больной, лежавший у окна, и потер обеими руками затылок.
– Наверное, погода меняется! – отозвался со своего места дед и вздохнул, отложив газету.
Парнишка, ужасно худой, отечный, с какими-то неестественно длинными расплющенными пальцами на руках и ногах, не выдержав, злобно хрюкнул, наблюдая, с каким аппетитом бывший флотский поглощает перед больничным ужином домашнюю пищу. В молодом человеке боролись злость, голод и смех. Он как раз относился к той категории неимущих больных, что не только не ели в больнице деликатесы, но и по-настоящему голодали. Мать к нему приходила редко, потому что работала одна на трех работах, а сейчас еще хлопотала насчет пенсии по инвалидности для сына. Из-за тяжелого порока сердца работать он физически не мог, а учился в свое время неважно.
– Народ у нас разорить трудно! – опять включился моряк, тщательно пережевывая пищу. – У нас народ сызмальства воровать приучен. Как при социализме воровали, так и теперь, и никуда от этого не уйдешь и не денешься. Какие бы налоги ни вводили, кто наворовал, денежки вряд ли вернет.
– Конечно, лодку поднимать надо, – сказал дед. – Хотя бы для того, чтобы людей по-человечески в земле похоронить.
– Да ты знаешь, что там от людей осталось? – раскипятился моряк.
– Мы – христиане! – с гордостью заявил тот, у которого болела голова. Он работал уборщиком металлической стружки на сверлзаводе. – А значит, милосердие нам не чуждо.
Парень настроил свой плеер, воткнул в уши и стал в такт музыке дергать ногой. Но поскольку она плохо сгибалась в суставе, ему, чтобы отбить ритм, приходилось подергиваться всем телом.
– Опять задергался! Дать бы ему хоть разок по ушам, чтоб успокоился! – сказал с раздражением христианин со сверлзавода. Но предложение поддержки не нашло, и он замолчал. А парень был в наушниках, поэтому ничего и не слышал.
"Спорят, спорят, а толку что? – думал он с раздражением, подергивая еще и плечами. – Мне бы лучше эти деньги отдали. Ну хоть бы не все, хоть бы третью часть. Я бы матери шубу купил, а себе тачку. Спортивную, двухместную, ярко-желтую. Чтобы крыша была кожаная, откидная. И тогда уж я бы как врубил сто восемьдесят и двести, меня бы никто не достал! А если гаишник свистнет, махнет палкой, я подъеду, баксов сто ему отстегну – так он сразу заткнется! Взять бы столько денег, чтобы на всю жизнь хватило! А эти хрычи старые все равно ничего в жизни не понимают, родились совками, совками помрут".
Певец Витас в наушниках помолчал немного, пережидая проигрыш, и, напрягшись, выпустил воздух через голосовую фистулу – то ли пение, то ли визг.
"Витас вроде бы свой пацан, – думал парень. – А вот Децла я не люблю. У него отец жутко богатый. При таком папашке каждый петь сможет. Правда, кое-кто говорит, что Витас вовсе и не поет, а компьютер, когда надо, включают. Ну да все равно, что-то новенькое в нем есть, не такое, как у всех".
Парень прислушался к шуму тележки с едой. Под ложечкой у него сосало. Это разъедали слизистую лекарства и голод, но парень еще плохо ориентировался в таких ощущениях. "Пойду покурю", – решил он, и, не снимая наушников, сполз на пол с постели, и, нашарив бледными, похожими на лягушачьи лапки ногами дырявые тапочки, медленно побрел в коридор. "Гречневая каша, – определил он по запаху. – Это еще ничего! Хотя картофельное пюре с селедкой было бы лучше". Неизвестно почему в больницах именно картофельное пюре с селедкой всегда занимает первое место по популярности.
– Куда пошел, доходяга, ужинать надо! – крикнула ему, улыбаясь, буфетчица, заводная тетка.
– Покурю и приду, – стараясь казаться солидным, басом ответил парнишка.
– Смотри, а то мимо проедем! – шутя пригрозила буфетчица, останавливаясь у соседней палаты, а больной побрел к туалету дальше. В приоткрытую дверь ординаторской он увидел спину врача, лихорадочно что-то строчившего.
"Пишут, пишут, а толку чуть! – подумал про себя со злостью парень. – Говорят, операцию надо делать, а попробуй добейся этой операции. Помрешь, пока все анализы только сдашь!"
В туалете зверски дуло по ногам, но парень этого не замечал. Во-первых, его ноги отвыкли уже чувствовать такие нюансы, как смену тепла и холода, а во-вторых, Витас повторил свой голосовой пассаж, и парень, затянувшись, прикрыл глаза и замотал головой, будто в экстазе.
Больной из реанимации все еще спал. Ближе к вечеру он, правда, ненадолго проснулся, но, почувствовав неприятную тяжесть в груди, еще разок приложился к коньяку и снова заснул.
"Доктора звать ни к чему, – подумал он сквозь дремоту. – Почувствует запах, будет скандалить, жене пожалуется, она начнет охать, ахать, взывать к совести… Ну уж нет, из реанимации выписали – значит, все. Опасность прошла, теперь надо идти на поправку".
Посыл, конечно, был правильный, но с каждой минутой идти на поправку становилось труднее. Почему-то усугублялась странная тяжесть в груди, а затем больному стало казаться, будто грудную клетку заполняют воздушные пузыри и плавают по ней вверх и вниз, лопаясь и сталкиваясь, и это очень мешало дышать. Больной хотел было позвать кого-нибудь, но обнаружил, что никак не может проснуться. Ему казалось, что он кричит, но на самом деле он даже не открывал рта. В сознание пробралась мысль о подводниках, о том, как страшно они умирали в холодной воде, и больному показалось, что он находится там, вместе с ними, в холодном северном море, замурованный в страшный девятый отсек. Он пытался подвигать ногами и вытянуть вперед руки, чтобы всплыть на поверхность, но пузырьки в груди все чаще сталкивались, распирали, давили, сталкивались друг с другом. Больному стало казаться, что они проникли и в голову, в мозг, заполнили все его тело, и он уже не мог ни шевельнуться, ни вдохнуть.