Реанимация чувств
Шрифт:
– Вот тебе и на! – сказала себе Валентина Николаевна, подобравшись, стараясь унять дрожь. – Через шестнадцать часов у него все-таки развился отек гортани. – Она внимательно посмотрела на больного, набрала содержимое ампулы в шприц, сделала укол. Больной был в сознании, но во взгляде его читался невыразимый ужас. Тина собрала всю свою волю в кулак и сказала:
– Сейчас, дружок, потерпи! Скоро, очень скоро тебе будет легче.
Больной схватил ее за руку и головой показал вбок. Из горла его вырывалось сипение, говорить он не мог.
– Ты все видел? – спросила Тина.
Больной быстро закивал головой
– Ты боишься, что ты свидетель и что тебя уберут? – догадалась Тина.
– У-у! У-у! – подтвердил больной.
– Не бойся! Они ведь понимают, что ты не сможешь их узнать, ведь они были в масках.
Об этом сказала Тине медсестра, когда застала ее звонившей в милицию. Но больной все равно держал Тину за руку. Ее это разозлило.
– Послушай, – сказала она. – Успокойся. У нас медсестра, девчонка, та самая, что делала тебе уколы. Она первая видела их, но она не боится. Наш доктор был здесь… – при этих словах голос Тины задрожал, – и я знаю, он тоже не испугался. Почему же ты боишься? Ведь ты, – продолжала Тина, и в голосе ее крепла злость, – не так уж давно, всего шестнадцать часов назад, добровольно накинул на шею веревку. Тебе не мила была твоя жизнь. Отчего же теперь ты боишься? Потому что это будет уже не по твоей воле?
Больной в ответ что-то замычал и стал вращать глазами. На Тину напала какая-то слепая ярость. Она наклонилась к больному поближе. Она почти кричала шепотом:
– Что же вы все в страхе цепляетесь за нас, когда что-то с вами случается? Ведь мы же, по вашим словам, ничего не знаем, не понимаем… Выписываясь отсюда, вы рассказываете друзьям и соседям, как плохо мы лечим, что без денег мы не подходим к больным. Вы зовете нас идиотами; на всех углах обсуждаете с ничего не смыслящими в медицине людьми назначения, на выработку которых уходят годы. Вы на всех уровнях ругаете наше здравоохранение, но, когда приходит час Страшного суда, вы боитесь отдать себя на волю Того, кто сильнее нас. Тогда вы требуете, чтобы мы быстро, как по волшебству, сделали бы что-нибудь такое, желательно безболезненное, что бы разом, перечеркнув все ваши грехи, лень, тупость, распутство, обжорство и пьянство, в один момент не только вновь сделало бы вас молодыми и здоровыми, но еще и обязательно счастливыми!
Вернувшаяся из хирургии медсестра дернула Тину за рукав. Заведующая посмотрела на нее и опомнилась. Она выпрямилась, на секунду закрыла глаза. Когда Тина открыла их, ярость ее улеглась.
– Что там? – спросила Валентина Николаевна уже своим обычным голосом.
– Начали операцию.
Тина перевела взгляд на хрипящего больного.
– Сейчас вам будет легче. Простите, дружок. – Своим характерным жестом похлопала больного по руке и, едва сдерживая вдруг хлынувшие слезы, она вышла из палаты, закрыв за собой дверь.
– Ну и стерва же она, ваша заведующая! – внезапно с чувством, прорезавшимся голосом (оттого что лекарство, введенное Тиной, быстро сняло отек) сказал бывший повешенный сестре.
А Валентина Николаевна, все еще плача, вошла в палату к Нике. К утру у девочки температура опять упала, да так, что на лбу выступила испарина и простыня под ней была вся мокрой. Валентина Николаевна быстро подстелила новую простыню, обтерла губкой худое тело, проверила пульс, давление, дыхание, показатели крови, мочи. Все системы работали так же, как прежде. Положение было все то же, оставалось только ждать.
Бездействие же казалось еще хуже. Тина прибрала соседнюю кровать, на которой спал Ашот, понюхала розу, стоявшую на столике, подошла к окну. За окном было все так же темно, казалось, ночь тянется бесконечно. Тина опять вернулась от окна к девочке и встала с ней рядом. Странное опустошение наступило в ее душе. Время будто остановилось, и Тину совершенно перестали интересовать детали ее собственной жизни. И сын, и муж представлялись посторонними статичными фигурами, как декорации к спектаклю. Четырехлетний роман с Барашковым исчез из сознания, будто его и не было. Сегодняшняя встреча с Азарцевым, их поход в клинику, а потом в ресторан отошли в далекое прошлое, а эпизод в прихожей с поцелуями, с упавшим пальто и расстегнутым платьем стал казаться сценой из какого-то фильма. Реальными сейчас были для нее только Ашот и Валерий Павлович, хирурги, что выполняли в своей операционной обыденную работу, девочка Ника, лежавшая распластанной перед ней, да бывший повешенный и алкаш в соседней палате.
– Хоть бы скорее шло время! – вслух думала Тина. – Сколько должна длиться операция? Минимум два часа. А может, и все четыре. А может, и шесть. Смотря по тому, как прошла пуля. Но хорошо уже даже то, что они еще оперируют. Значит, он жив.
Она опять прошлась от Никиной кровати к окну. Равномерное движение раствора в капельнице напоминало тиканье часов. Две секунды – капля. Капля – еще две секунды. Потом она вернулась назад. Взяла Нику за руку, чтобы ощутить ее пульс.
"Надо молиться, – подумала Тина, – да я не умею! И кому молиться, кто может помочь?"
Она вздохнула глубоко, как когда-то раньше – перед выходом на сцену. И вдруг куда-то исчезла ярко освещенная палата с голубым кафелем на стенах, стеклянными столиками и прозрачным шкафом с лекарствами. Вместо нее перед Тиной открылся просторный полуосвещенный зал, полный сидящих людей. И сама Тина, шурша длинным, твердым, темно-серебристым платьем, стояла перед залом на сцене и набирала полную грудь воздуха. Она даже не могла сказать, каким чудесным образом полились из глубины ее сердца слова, делающие такой знакомой лучшую в мире мелодию.
"А-ве, Ма-ри-и-я!" – Звуки славословия, преклонения и смирения появились откуда-то сами, вырвались из груди, вознеслись под потолок, взлетели над кроватями, над столами и над круглой металлической табуреткой, над распростертой девочкой Никой и над самой Тиной, запрокинувшей к небу заплаканное лицо. И хотя ее отделяло от неба семь больничных этажей с потолками, полами и крышей, глаза Тины видели ночь и звезды, устремлялись в небо с мольбой к Той, невидимой, что дарует жизнь и переворачивает судьбу.
И пока Тина, сама не осознавая, что поет, издавала горлом и сердцем звуки, складывающиеся в самый трогательный созданный на земле гимн милосердию, под крышей больницы, на чердаке, за вскрытой и сломанной дверью быстро снимали халаты двое мужчин странной наружности. Они запихивали шапочки и марлевые повязки в кучу мусора и ветоши у стены, поправляли друг на друге пиджак и куртку, искали укромное место, где бы пересидеть, дожидаясь рассвета. Утром они надеялись исчезнуть, смешавшись с толпой посетителей и сотрудников.