Реанимация чувств
Шрифт:
– Хоть головой бейся об стенку! – проговорила Тина. Поняв, что время упущено, люди ушли и она все равно ничего не добьется, она махнула рукой и пошла к дежурному фельдшеру приемного отделения.
– Вы нас балуете или действительно больных не везут? – спросила она. Женщина-фельдшер, что тоже сдавала смену, посмотрела на Толмачёву удивленно.
– Вы о чем?
– Да мне кажется странным, что за прошедшую ночь и за утро к нам не привезли ни одного больного!
– Так вы что, не знаете, что главный врач сказал вчера вечером, чтобы в ваше отделение пока никого не клали?
– Как это? – удивилась Тина. – Мне никто ничего не говорил.
– Понятия не имею, – сказала фельдшер. – Он мне сказал вчера вечером сам, что в вашем отделении работать некому. И я две машины завернула в другие больницы.
Тина вышла из приемного отделения озадаченная. До девяти тридцати оставалось несколько минут, и она прошла прямо в кабинет главного врача. У него в кабинете сидел тот же самый следователь.
– А вот и Валентина Николаевна! Собственной персоной, – произнес главный врач. Тон его Тине не понравился. Главный не поздоровался с Тиной, не предложил ей сесть. Он походил на сидящего китайского божка, ритмично кивающего головой и двигающего руками. На лице главного застыла ничего не выражающая улыбка. С ней он и повернулся к Тине.
– Вот господин следователь интересуется, как могло произойти убийство в больнице, где есть охрана. А я ему объясняю, что в таком бардаке, который царит в вашем отделении, может произойти все что угодно. И как раз вчера я этот бардак прикрыл.
– Бардак в моем отделении? – изумилась Тина.
– Да! – рубанул рукой по столу главный врач. – В вашем отделении врачи нарушают трудовую дисциплину, пьют на работе! Я видел это сам, собственными глазами. Вчера у вас в ординаторской была настоящая оргия! Чего же после этого удивляться, что кого-то застрелили? К счастью, я сумел вовремя вмешаться и запретил класть к вам больных. – Главврач повернулся к следователю. – Это может подтвердить фельдшер из приемного отделения.
Потом он вновь всем корпусом, как кукла-марионетка, развернулся к Тине:
– И между прочим, тоже вчера на вас лично поступила жалоба от знакомых больной, которая лечится по поводу отравления уксусной кислотой! В разговоре с ними вы допустили грубость, бездушие и некомпетентность.
Следователь что-то записывал в блокнот с равнодушным видом.
Тина побагровела.
– Еще вчера утром вы были другого мнения обо мне и о работе нашего отделения!
– К сожалению, мне пришлось его изменить.
– Да вы понимаете, что говорите! – взорвалась Тина. – Какие-то бандиты врываются к нам в отделение, убивают больного, убивают врача – и вы утверждаете, что в этом виноваты мы сами? Я тоже хочу знать, каким образом посторонние люди шастают по больнице, в том числе и поддельные родственники этой больной, о которой вы говорите. При этом у нас есть охрана, которой вы наверняка платите больше, чем любому заведующему отделением, я уж не говорю о простых докторах! И как преступники могли пронести в больницу оружие? Неужели вы не понимаете, что мы, врачи, совершенно беззащитны, безоружны и бесправны и нужно принимать какие-то меры? Вы вообще представляете, в каких условиях мы работаем? Какими силами мы вытягиваем больных? Сколько лет в нашем отделении не делался ремонт? Сколько лет не покупалось новое оборудование?
Тина кричала, не помня себя. Ей почему-то стало все равно, что о ней подумают.
– Вот поэтому-то, – холодно сказал главный врач, – я и отдал приказ закрыть ваше отделение. Пока на ремонт. А вашим докторам с вами во главе будет вынесен выговор за нарушение трудовой дисциплины.
– А доктору Чистякову вы вынесете выговор, наверное, посмертно?
Тина больше не могла говорить. Она вышла из кабинета и что было сил хлопнула массивной деревянной дверью. Секретарша с изумлением на нее посмотрела. Тину просто трясло от гнева.
"Трус! Трус! Жалкий трус! Хочет показать следователю, что мы сами во всем виноваты. Боится, наверное, что следователь вскроет кое-какие делишки. Даже Валерия Павловича ему не жаль. Что ему живой доктор? Пешка. Что ему мертвый доктор? Угроза его спокойствию. Он, наверное, жалеет, что нас всех тут не перестреляли".
Она еле добралась до своего этажа и, какая-то синяя от пережитого волнения, открывая рот, будто рыба, выброшенная на берег, вошла в ординаторскую.
В ординаторской находилась только Мышка. Тряпочкой она вытирала пыль со своего стола.
– Барашков пришел? – спросила Тина, даже не поздоровавшись, так как еле могла открыть рот. Ей катастрофически не хватало воздуха.
– Он в мужской палате, – ответила Мышка и с ужасом посмотрела на Валентину Николаевну.
– Позовите всех докторов.
– Тани нет. Она не пришла почему-то.
– Позовите всех, кто остался.
Тина не могла стоять. Она опустилась на синий диван, превозмогая желание лечь. Ее ирисы на журнальном столике за ночь завяли, скукожились, потеряли краски. Тина набрала в грудь побольше воздуха. С этим вздохом она вновь обрела способность говорить.
Вошли Ашот и Барашков. Последней в дверь протиснулась Мышка. Сначала Тина хотела накричать на всех. Потом – ядовито спросить, как могли они вчера, после ее ухода, нажраться на рабочем месте до положения риз. Потом хотела спросить, как обо всем этом стало известно главному врачу. Потом – сказать что-то нравоучительное. Что-нибудь вроде: "Ну что, доигрались? Я предупреждала, чтобы вы не пили после дежурства?" Вместо этого Валентина Николаевна обвела взглядом коллег и тихо промолвила:
– Ну вот. Наши ряды поредели…
Она уже столько раз принималась плакать, что ее воля почти отключилась и слезы текли по щекам сами собой. И впервые за всю эту ужасную ночь почувствовала, что здесь, на синем диване, она – среди близких людей и может не сдерживаться. Тина опустила голову на руки и заревела громко, навзрыд. Ашот и Барашков, не сговариваясь, подошли к ней и сели на диван по бокам. Ашот обнял ее руку и вдруг заплакал сам. А Барашков сидел рядом, чесал свою рыжую курчавую бороду и сопел. Потом закашлялся и сказал: