Реанимация чувств
Шрифт:
– Которое, как я надеюсь, будет объективным? – Тина вложила в этот вопрос весь сарказм, какой могла.
– Тут многое зависит и от вас, дорогая моя Валентина Николаевна. Друзей мы не обижаем, заметьте, никогда.
– Чего же вы от меня хотите?
– Зачем же так вульгарно? Вспомните, что говорил бессмертный Остап Бендер про друга своего детства Колю Остенбакена и подругу его же детства Ингу Зайонц?
– Я читала Ильфа и Петрова, – холодно сказала Тина.
– Ну так в чем же дело, дорогая? Если вы помните, Коля Остенбакен хотел от подруги любви, а я от вас – всего лишь уважения и привязанности…
– Послушайте, Михаил Борисович, я не люблю подобные разговоры.
– Они вас смущают? Это-то в вас и интересно. – Старый Черт улыбался и рассматривал Тину своим умным, хитрым взглядом. Было видно, что ему разговор как раз доставляет удовольствие.
– Михаил Борисович, вам прекрасно известно, что все в больнице уважают ваши знания, – сказала Тина. – Надеюсь, вы позволите мне присутствовать на секции.
– Вы только про этого больного или про коллегу тоже?
– Патологоанатомы – странные люди, – Тина встала перед Мишкой и прямо посмотрела ему в глаза. – Не воображайте, пожалуйста, будто вы сродни самому дьяволу. В конце концов, и наша, и ваша работа делается во благо больных. – Она сказала это вкрадчиво и сделала паузу перед следующими словами. – Сюда также можно отнести забор роговицы и гипофизов от трупов на продажу без разрешения родственников, – пауза стала похожа на театральную. – Потом из этих материалов делают дорогостоящие лекарства, а они в конечном счете идут на пользу людям.
Мишка даже не моргнул глазом.
– Шпионы кардинала вам дали неверную информацию, – сказал он. – Забор тканей у нас ведется документированно.
– Контора пишет! – Тина решительно тряхнула головой.
– Люблю начитанных женщин, – криво ухмыльнулся Михаил Борисович. – С ними всегда приятно поговорить.
А Тина подумала: "Ах скотина! Ничем тебя не проймешь! Даже намеками на твои противозаконные штучки. Однако пора переходить к делу".
– Так вот, Михаил Борисович, – сказала она. – Я ведь к вам с просьбой. – Она сказала это таким тоном, что ни у кого, кто слышал бы этот разговор, не осталось сомнений, что эта просьба обязательна для исполнения. – Когда к вам в отделение привезут тело нашего коллеги, я прошу поместить его в малой секционной отдельно от других тел и саму секцию осуществить лично, без посторонних. Я имею в виду вашего циника-санитара и студентов.
– Как же это я обойдусь без санитара? – вытаращился на нее Ризкин. Зеленые глаза его заблестели, а ежик на голове просто встал дыбом. – Я сам, что ли, буду тело обмывать-одевать?
– Придут наши доктора и оденут, – строго сказала Тина. – А я все время секции буду сидеть в коридоре, за дверью, и если я вдруг услышу, что ваш санитар будет горланить, как обычно, непристойные песни, курить и плеваться, я войду и лично набью ему морду! А уж если он возьмет с вдовы деньги… Мало ему не покажется! – И Тина, от возбуждения не помня себя, закатала на правой руке рукав халата.
Ризкин во время этого монолога жалостливо смотрел на Тину, видимо, сопоставляя ее размеры и габариты здоровенного санитара, ростом под метр девяносто, ранее работавшего охранником в тюрьме.
– …Я его просто убью! – со страстью закончила Тина.
Ризкин засмеялся, приподнялся на цыпочки и горячо зашептал ей прямо в розовое теплое ухо, еле прикрытое волосами:
– Да не изверги мы, Валентина Николаевна, не изверги! Не думайте так о нас! Сделаем все, как вы захотите!
Он опять поманил ее за собой. Они снова прошли те же маленькие комнатушки, вышли в тот же коридор и вошли в левую дверь. Это и была малая секционная. Тина остановилась и ахнула. Прямо перед ней стояли желтые ботинки доктора Чистякова, а его одежда аккуратной горкой лежала возле ботинок на табурете. На единственном широком металлическом столе секционной она увидела накрытое белым тело. Тина отшатнулась, сморщилась и горестно заплакала. Ризкин крепко схватил ее под руку, чтоб она не упала. Достал чистейший носовой платок и вытер им ее слезы.
– Не надо, Валентина Николаевна, не плачьте. Слезами горю не поможешь, – сказал он серьезно. – Ваши условия соблюдены, не правда ли? И заметьте, были соблюдены еще до того, как вы их озвучили, дорогая! – В голосе его уже не было издевки. Казалось, он ей сочувствует. – Не такие уж мы идиоты, что не можем понять ваших чувств. Мы ведь коллеги.
– Спасибо, – сказала, возвращая платок, Тина. – Пустите меня, я пойду.
– Первая секция начнется ровно в десять, – сказал Михаил Борисович. – Не опаздывайте, а то пропустите главное!
Тина молча кивнула и вышла.
Возвращалась она к себе в отделение другой дорогой, не через подвал. Из коридора можно было выйти в траурный зал, потом – на улицу и по улице – через маленький садик – к автостоянке и к парадному входу в больницу.
В холле для посетителей с простой деревянной скамьи, на которой стояли какие-то сумки, увидев Толмачёву, поднялась женщина с землисто-серым лицом. Тина ее узнала – это была жена того больного с инфарктом, которого она сама два дня тому назад принимала. Женщина ее тоже узнала.
– Как же так… – Женщина шагнула Тине навстречу.
Тина посмотрела в несчастное лицо. Все слова куда-то исчезли, мозг Тины был однороден, прозрачен и бел. Серого вещества в нем как будто и не было. Черепная коробка была просторна, и в ней гулял ветер.
– Как же так! – снова, но уже с угрожающей интонацией повторила женщина и стала надвигаться на Тину.
– Простите меня, я не виновата! – вдруг по-детски пробормотала Валентина Николаевна, повернулась и почти побежала на улицу. Вслед ей понеслись вопли и ругательства.
Уже совсем рассвело. К утру ветер опять согнал тучи. Во дворе было холодно и пустынно. Тине надо было пройти через маленький сад. На асфальтовых дорожках с ночи застыли лужи – под утро случился первый заморозок. В туфлях на тонкой подошве у Тины замерзли ноги, а ветер бешено продувал халат и черное трикотажное платье, которое она не успела переодеть. Она свернула и вошла в больницу через приемное отделение. Навстречу ей попались двое высоких мужчин суровой наружности без халатов, один повыше, другой пониже. Они разговаривали на незнакомом гортанном языке и над чем-то смеялись. Мужчины даже не подумали уступить Тине дорогу – и она стояла в дверях, пережидая, когда они пройдут, а потом с раздражением посмотрела им вслед. Потом внезапно вспомнила, что ночная медсестра рассказывала, что людей, убивших кавказца и доктора Чистякова, было тоже двое, один пониже, другой повыше. Тина бросилась к охраннику.
– Нужно задержать тех двоих, что сейчас вышли отсюда, и проверить у них документы! – взволнованно попросила она. Охранник, тот же, что дежурил ночью (он готовился передать смену и разговаривал со сменщиком), посмотрел на Тину как на больную.
– Я не милиция, чтобы у посетителей документы проверять! – сказал он. – Я спрашиваю, кто куда идет, только у тех, кто входит.
– Но вы знаете, что в больнице совершено преступление! Эти люди кажутся подозрительными!
– А это милиция пусть разбирается. Я никого не видел, следователю я это уже сказал, – охранник с видимым равнодушием повернулся к сменщику, обозначая таким образом, что разговор окончен и делать он ничего не будет. "Еще я за эти гроши буду кого-то останавливать, – подумал он. – Да пускай хоть полбольницы пристрелят, какое мне дело! Чтобы они завтра вернулись и пульнули по мне? Дураков нет! Ничего не видел, ничего не знаю!"