Ребята Скобского дворца (Военная проза)
Шрифт:
Ванюшка растерялся, не зная, что еще случилось.
Когда Царя везли по безлюдной темной улице и городовой зорко следил за своим подопечным, положив свою тяжелую руку на колено преступника, Царь сидел спокойно. Но едва пролетка свернула на людный, залитый огнями Большой проспект, Типка стал косить глазами по сторонам. Неторопливо трусившая лошадь сбавила ход, попав в водоворот таких же извозчичьих пролеток, трамваев, автомашин. Городовой, досадуя, что они отстали от первой пролетки, перегнувшись через облучок, крикнул извозчику:
— Гони живее!
Обернувшись,
— Алешка!.. Ты где?.. — зазвучал в этот момент чей-то голос сверху, а Царь, увидав в узком проходе просвет, ринулся туда и очутился в полутемном закоулке, стиснутом каменными стенами соседних построек, слыша, как совсем рядом на улице тревожно верещит свисток городового.
Незнакомый парнишка тоже выскочил вслед за Царем в закоулок. Царь суетливо заметался, видя, что попал в каменный мешок, безуспешно пытаясь вскарабкаться на каменную стену.
— Эй, ты... оголец!.. — услышал он за своей спиной голос парнишки и почувствовал, как тот подставил свое плечо ему под ногу... — Там, проходным двором убежишь... лезь быстрее.
Царь, пыхтя и задыхаясь, обдирая в кровь руки, залез на стену. И только теперь оглянулся. В соседнем окне вдруг зажегся свет, и Царь отчетливо увидел лицо парнишки, так кстати выручившего его.
Полицейский как раз вбежал в закоулок, схватил парнишку за шиворот, но, поняв, что это не тот, кого он ищет, закричал:
— Куда он убежал?.. Говори...
Дальше Царь не слышал. Ползком он пробрался по крыше на противоположную сторону. По водосточной трубе соскользнул вниз и безлюдным двором вышел в соседний переулок.
Прохожие не обращали на него внимания. И Типка, успокоившись, пошагал уже медленнее по панели. На перекрестке он свернул в сторону и снова вышел на людный, ярко освещенный газовыми фонарями Большой проспект. Шел он совсем медленно, по привычке глазея на залитые огнями витрины магазинов, голова снова у него работала четко и ясно.
«Теперь не поймаете», — думал он.
Никакого страха он не чувствовал. Даже мучивший его раньше голод исчез.
— Ты что здесь шатаешься? — вдруг прозвучал знакомый веселый голос.
Вздрогнув, Царь поднял голову. Рядом шел Володя Коршунов и дружески улыбался.
— От городовых спасаюсь, — чистосердечно признался Царь, обрадовавшись встрече.
— А чего их бояться? Натворил что-нибудь?
Володя Коршунов, очевидно, ничего еще не знал.
— Н-нет, — спокойно ответил Типка, по-прежнему не признавая за собой особой вины.
— Тогда пошли домой, — предложил Володя.
Царь неохотно подчинился. Почему-то он стеснялся рассказать Володе о своих злоключениях. «В случае чего убегу», — думал Царь, стараясь держаться в тени, за спиной Володи.
Только у Скобского дворца они расстались. Типка шмыгнул в первый попавшийся подъезд и, очутившись на дворе, осторожно прокрался в закоулок возле забора.
На дворе еще раздавались голоса не угомонившейся за день ребятни. Тускло светились окна, и оттуда тоже доносились голоса, смех, чья-то ворчливая брань. У всех имелся свой жилой угол. Только у Царя не было своего угла и некуда было идти.
И тут Царю повезло. Так повезло, как редко бывает в жизни. Из кухни чайной во двор вышла Фроська. В одной руке она несла судок, очевидно с ужином, а в другой завернутый в бумагу хлеб.
— Тип! Это ты? — изумилась она, увидав перед собой Царя.
— Тише, — предупредил он, — убег я... Кусочек хлебушка не дашь?
Фроська без слов поняла, как он измучен и голоден. Отойдя в тень к забору, она развернула хлеб и поставила судок с ужином.
— Ешь...
Царь колебался.
— А не заругают тебя? — нерешительно отговаривался он, глотая слюни при запахе горячих щей и жареного мяса.
— Ешь! — уже тоном, не терпящим возражения, приказала Фроська. — Дома мне и словечка не скажут.
Царь сдался.
Вернувшись домой, Фроська как ни в чем не бывало осторожно поставила пустой судок на стол. Глаза у нее горели, щеки разрумянились.
— Я Типку накормила, — храбро сообщила Фроська, едва мать, раскрыв судок, недоумевающе посмотрела на нее. — Типка из полиции убежал.
Как и ожидала Фроська, ругать ее дома не стали.
Вечер был темный, но звездный. На берегу Невы, где под багряным небом светлели заводские корпуса и высились на стапелях скелеты строящихся судов, не умолкая, ухали паровые молоты, грохотали цепями подъемные механизмы. Этот грохот как-то успокаивающе действовал на Царя.
Попрощавшись с Фроськой, он осторожно пробрался к каменному флигелю прачечной, по водосточной трубе вскарабкался на крышу и через слуховое окно попал на чердак. «Теперь спать...» — думал он.
Под низко нависшими деревянными стропилами лежала разная ветошь. На ней и расположился Царь, вытянув ноющие поцарапанные ноги. Это убежище он знал давно — еще раньше, не поладив с Иванихой, он подолгу отсиживался здесь. Когда же была построена «Петропавловская крепость», Типка забросил свое убежище. Последний раз он был тут год назад, перед самой войной, в разгар забастовки, охватившей в те дни весь Питер. Улица тогда перед заводскими и фабричными корпусами чернела народом. Громко звучали запрещенные песни. Над рядами забастовавших реяли красные флаги — и всю короткую летнюю ночь, вплоть до рассвета, рядом со Скобским дворцом на улице строились баррикады...
Свернувшись калачиком, Царь мгновенно уснул.
И тут же приснилась ему знакомая улица с баррикадой и красным флагом над бочкой. Звучала песня:
Вставай, поднимайся, рабочий народ...«Слезай, начинается!» — кричал ему снизу Володя Коршунов.
«Что... забастовали?» — спросил Типка. Сердце у него радостно заиграло.
Он кубарем скатился с чердака. Выскочив на улицу, даже зажмурился — так кругом было светло. Ночь еще не прошла. На синем небе, словно медаль на кителе жандармского офицера, сияла полная луна. Все кругом ярко серебрилось. Сумрачные тени лежали только вдоль забора и в углах.