Рецепт Екатерины Медичи

Арсеньева Елена

Что? Бальдр хочет посмотреть на курятник этой особы? А почему он не спросил у Марики, хочет ли она ?!

— Я с радостью окажу вам такую любезность, — играя глазами, говорит Варвара Васильевна. — Только прошу вас войти как можно быстрее, чтобы птицы не выпорхнули из квартиры.

— Мы быстро! — заверяет Бальдр, и не успевает Марика и глазом моргнуть, как он хватает ее за плечи и вталкивает в приоткрывшуюся дверь, стремительно проскочив следом.

И оба на миг глохнут от неистового птичьего гвалта, который обрушивается на них со всех сторон!

Продавец лавки не ошибся — здесь не меньше сотни птиц, от простенького парижского воробья до каких-то экзотических длиннохвостых крошек, сверкающих, словно драгоценные камни. Вообще первое впечатление такое, что Бальдр и Марика очутились в солнечном лесу, полном поющих цветов. Странно — птиц больше, чем в лавке, однако никакого дурного запаха не чувствуется. Зато сильно пахнет жасмином и розами. Видимо, хозяйка моет клетки специальными средствами, чтобы отбить запах. И здесь чисто. В маленькой комнатке с огромной тахтой и высоким узким книжным шкафом у стены очень чисто. Еще из мебели здесь только низкий столик, на котором расставлены изящные китайские шелковые птички, стоит хрустальное блюдо, доверху усыпанное лепестками сухих роз, а на другом таком блюде лежит небольшой и тоже хрустальный шар. Солнце проникает сквозь щели в балконе-клетке и заставляет его грани радужно сиять, отчего на стенах и на потолке мелькают разноцветные пятнышки, похожие на невиданных птиц, только летающих на свободе. Чудится, будто комната затянута радужной сетью… Довершают обстановку несколько бархатных пуфиков и большое зеркало на стене в красивой раме — модерн начала века, сразу видно по изяществу линий. Вдали Марика замечает еще две двери, ведущие, должно быть, в спальню хозяйки и на кухню. Но здесь, в этой просторной комнате, — обиталище птиц. Птицы перепархивают с жердочки на жердочку в своих огромных клетках на зарешеченном балконе. Некоторые из клеток открыты, но птицы не вылетают — наверное, боятся чужих. Однако страх не мешает им обсуждать пришельцев — они беспрерывно и очень громко галдят, свистят, чирикают, щелкают, поют…

Марика растерянно оглядывается и видит, что губы Бальдра шевелятся: он о чем-то спрашивает хозяйку; шевелятся и ее губы — Дама с птицами что-то отвечает. Как они могут разобрать хоть слово в таком шуме, если Марика не слышит ничего, кроме птичьих трелей? О чем они говорят? О чем сговариваются за ее спиной?!

«Прекрати! — спохватывается Марика, сообразив, что в своей внезапно нахлынувшей злости зашла слишком далеко. — Что такое лезет тебе в голову, что за грязь? Как ты смеешь подозревать Бальдра в том, что он флиртует с фальшивой, манерной, немолодой… хоть при этом и такой обворожительной дамой?»

В том-то и беда: фальшивая, манерная, немолодая — но изысканная, удивительная. Марика остро чувствует, что Варвара Васильевна враз притягивает и отталкивает, в ней странно сочетаются греховность и невинность, чувственность и духовность, бесовское и ангельское. Она способна вызвать одновременно и умиление, и раздражение, но это все — переливы того непостижимого очарования, которым она обволакивает человека, словно ароматным, дурманящим дымом.

То ли от воображаемого дыма, то ли от громогласных трелей голова начинает болеть все сильнее. Марика нервно сжимает виски.

Дама с птицами оглядывается и, видимо, понимает, что творится с Марикой. Она резко разбрасывает в стороны обе руки, а потом так же резко скрещивает их на груди. И птичий гомон замирает, словно по мановению волшебной палочки. В комнате и на балконе воцаряется такая тишина, что слышно, как шумит ветер, извиваясь между частоколом дымовых труб на соседней крыше.

Колдовство!

— Колдовство, — тихо произносит Бальдр.

— Нет, — улыбается Варвара Васильевна. — Просто мы понимаем друг друга. Я люблю птиц. Настолько сильно люблю, что иногда предпочитаю их людям. С одним своим поклонником я поссорилась потому, что предпочла ему певчего дрозда. — Она смеется легким, беззаботным смехом, и Бальдр немедленно улыбается в ответ. — Я забочусь о своих птицах, кормлю их и пою, а зимой всегда топлю для них камин. С углем очень трудно, и я топлю бумажными мячиками: знаете, из сперва намоченных, а потом высушенных и скомканных газет. Они чудесно горят — медленно, не гаснут. На них даже можно приготовить какое-нибудь незамысловатое блюдо, например, сварить картошку или суп. — Дама стеснительно пожимает плечами, словно просит прощения за то, что завела речь о столь непристойно-земных материях. И тут же вновь переходит к возвышенному: — Я не расстаюсь с моими птицами. Я даже в бомбоубежище не хожу, когда объявляют воздушную тревогу. Бог милостив, на наш квартал не упало еще ни одной бомбы. Как я могу уйти и оставить их одних трепетать от страха? Я их знаю всех, всех! Вот посмотрите, эта длинноклювая птичка, у которой из хвоста торчат два длинных пера с синими опахалами на концах, — ракша, вернее, синебровый мамот. Посмотрите, у него над глазками и в самом деле синие перышки. А вот этот, с розово-оранжевым брюшком, наш обыкновенный зимородок, которого вы, наверное, не раз видели в лесах. Его еще называют алконост, или алкион. Говорят, когда он высиживает яйца, всегда стоит хорошая погода. Зимородок — тоже ракша. Они с синебровым мамотом родственники, хотя ничуть не похожи друг на друга. Я не знаю, по каким признакам птиц относят к тому или иному семейству, но иногда их называют необычайно смешно.

Хозяйка «поющей» квартиры легко перепархивает к другой клетке:

— Вот видите эту чудную птичку с золотисто-зеленой спинкой, с белым горлышком и зеленой полосой на грудке? Она называется зеленая якамара, или райская якамара. Ну в самом деле, ей место в райском саду, верно? А принадлежит она к семейству бормотушек! Ну не смешно ли — бормотушки?! А вот эта рябенькая птичка с белой грудкой и загнутым носиком называется обыкновенная пищуха. Именно обыкновенная! Но при этом она очаровательна, верно? Так же, как и вон та синичка, которая очень славно тинькает по утрам и напоминает мне март в России и первую капель. Смотрите, еще родственники: зяблик, клест, щегол — ну, их знают все. А вот этот роскошный виргинский красный кардинал им кузен, двоюродный или троюродный братец, они все принадлежат к семейству вьюрковых. К сожалению, я не все их названия знаю по-латыни, у меня еще в гимназические времена латынь не слишком-то держалась в голове, — виновато улыбается Дама с птицами, — но отлично помню, как зовется по-латыни вон тот синий красавец с темными пятнышками на брюшке: mimus polyglottos! Роскошное название, верно? Но куда чаще его зовут многоголосым пересмешником, потому он и мим полиглот. А вот сюда посмотрите. Это мой любимый черный дрозд. Сейчас он спит. Он вообще ужасный соня и может устроить себе сиесту в любое время суток. Но когда он проснется, я непременно попрошу его спеть для вас. Он не просто свистит: он именно поет по-русски, отчетливо слышны слова: «Филипп! Филипп! Иди чай пить, чай пить… с сахаром… Скккоррей, а то остынет!» Клянусь, что не вру! Вы сами услышите эти слова, когда Филипп проснется! — уверяет она. — А вот эта птичка — видите, у нее роскошный пушистый воротничок, этакое огненное боа, — она так и называется: огненный ткачик. Это настоящая редкость даже среди любителей тропических птиц. Может быть, он только у меня одной есть в Париже. Ну, тут скворец, соловей… мухоловка-пеструшка, попугаи-неразлучники… И еще одна самая настоящая райская птаха. Правда, что-то невероятное? А этот ее желтый пушистый хвост… Птица такая яркая, праздничная, а название у нее очень печально звучит: paradise minor. Райская печаль — я так ее называю. Но на самом деле этот минор не в смысле грусти, а в смысле размера: малая райская птица, так она называется в книжках. Но мне больше нравится — райская печаль… Ох, Боже мой! — всплескивает вдруг руками Варвара Васильевна. — Я вас, конечно, уже заговорила? Ну да, если мне дать волю, я могу говорить о птицах часами! Честное слово, я так люблю все, что летает, что, наверное, даже летучих мышей завела бы у себя. Некоторые из них так смешно называются! Например, белоплечий старик, представляете? У него ужасно забавная сморщенная мордашка. Правда, большинство летучих мышей — хищники, а я не держу у себя хищников, только певчих птиц. Зато о них я знаю все. Или почти все. Потому что о них, как и людях, совершенно все узнать невозможно. Я знаю язык каждой из них, а они понимают даже мои взгляды. Когда их было поменьше и они умещались в трех-четырех клетках, я ездила с ними летом к знакомым в деревню. Зря говорят о французах, будто они сантимщики: [22] эти мои знакомые предоставляли мне целую ригу для моих птиц. Это был Эдем, настоящий Парадиз. Мои птицы похожи на меня — они летают, танцуют и поют, как я сама…

22

Сантим — самая мелкая французская монета (теперь заменен евросантимом); сантимщики — здесь : крохоборы.

Женщина умолкает, и Марика медленно переводит дыхание. После затянувшегося монолога хозяйки она чувствует себя так, словно ее всю, с ног до головы, опутали паутиной. Хочется уйти, как можно скорей уйти отсюда. Но Бальдр не обращает на нее внимания!

— Вы актриса? — спрашивает он в это мгновение.

Марика спросила бы: «Вы были актрисой?» И, может быть, добавила бы: «Тогда, много лет назад…» О, женщины отлично умеют правильно задавать вопросы соперницам!

Что такое? Соперницам?! Марика видит в этой престарелой кокетке соперницу? Да ну, чепуха какая! Унизительно даже думать о том, что Варвара Свиридова (у нее такая певучая фамилия… может быть, нарочно выбранный сценический псевдоним?) — унизительно даже думать, что созерцание этих увядших прелестей может привлекать Бальдра. Ведь эта дама ему в матери годится! Он просто вежлив, чрезмерно вежлив.

— Я была актрисой, — отвечает между тем Дама с птицами, и ее лицо озаряется мечтательной улыбкой, а опаловые глаза словно бы уплывают в невозвратные дали прошлого. — Давно, еще когда жила там, за чертополохом… в Петербурге. Особенно много я играла в пьесах Метерлинка. Когда-то меня сравнивали с Мелисандой, [23] потому что у меня в то время были тоже совершенно золотые волосы, только еще более роскошные, чем у настоящей Мелисанды! Когда я приходила в кафе «Бродячая собака»… Знаете его? Ах нет, вы, конечно, не знаете… — Она легко, тихонько усмехается. — В Петербурге было такое очень модное кафе, где собирались поэты, художники, актеры и вообще люди, влюбленные в искусство. Ну так вот, когда я туда приходила в своем светло-голубом манто, украшенном лебяжьим пухом, и с распущенными по плечам волосами, мои поклонники говорили, что Дебюсси, наверное, видел меня во сне, когда писал свою прелюдию «Девушка с волосами цвета льна». А один мой поклонник уверял, будто такие же волосы были у знаменитой красавицы ХVI века Мари-Поль де Лион, одной из придворных дам Екатерины Медичи. Иногда я смотрю вот в этот хрустальный шар, — она кивком указывает на столик, где солнце дробится в острых гранях, распуская вокруг радужную путину, — и словно бы вижу себя в то время, в пышном платье с кринолином и с распущенными золотыми волосами.

23

Героиня пьесы М. Метерлинка «Пелеас и Мелисанда».

«Врет, конечно, — думает Марика, разглядывая беспорядочно разметавшиеся пепельные кудри хозяйки. — Она никогда не была золотоволосой! Врет, хвастается, интересничает!»

Ей совершенно очевидна лживость этих румяных (вернее, нарумяненных, напомаженных!) уст, однако она с ужасом видит, что глаза Бальдра не отрываются от улыбки Дамы с птицами, словно это вовсе не глаза, а два глупых мотылька, а улыбка — тот губительный огонь, который их манит и на котором им суждено обжечь свои крылья, а то и вовсе сгореть.

А Варвара смотрит на него с победным видом, совершенно уверенная, что и этого красивого летчика она может причислить к числу своих поклонников.

Да, она опять что-то говорит о поклонниках… Женщины такого типа не могут утерпеть, чтобы не похвастать количеством своих рабов мужского пола. Конечно, если Варвара была актрисой, то у нее и впрямь наверняка было множество поклонников, а также покровителей, которым она, как это водится у актрис, отдавалась без разбору, чтобы отблагодарить за букеты, за коробки шоколада, за духи, за аплодисменты, за хвалебные заметочки в театральных газетенках…