Рецепт Екатерины Медичи

Арсеньева Елена

— Не каркайте! — неожиданно вскрикивает Марика с такой грубостью, что у нее даже во рту сохнет от этой несвойственной ей интонации. И только через несколько секунд оцепенения, воцарившегося на площадке, Марика понимает, что выкрикнула свои слова по-русски.

— Ах, Боже мой! — всплескивает руками дама. — Да вы русская, барышня? Как радостно видеть соотечественницу! — На язык родимых палестин она, впрочем, не переходит, чирикает на французском — увы, куда более совершенном, чем у Марики! — Вы, верно, думаете, что я сошла с ума? Ради Бога, не сердитесь. Я вечно вольничаю, но, — тут она заглядывает в лицо Марики со странным выражением, — вы должны простить меня, ведь я много старше вас!

Но при этих уничижительных словах голос ее звучит отнюдь не униженно — в нем непомерная гордыня. А в глазах — лживое, коварное выражение.

— Да, — сухо говорит Марика, — я вас прощаю. Бальдр, отдай мадам птицу, и пойдем.

А та вскидывает на ее спутника глаза и бессильно роняет руки:

— Бальдр, светлый бог Бальдр! Sonnen Knabe, дитя Солнца. Какое у вас великолепное имя!

— А как зовут вас, мадам? — спрашивает «Sonnen Knabe».

«О Боже, что это с ним?» — недоумевает Марика. Отроду ему не была свойственна такая назойливая галантность! Ну неужели он не понимает, что зловредная карга принялась восторженно чирикать над его именем лишь затем, чтобы он задал этот вопрос и она могла еще немного пококетничать с молодым и красивым мужчиной?

— Меня зовут Варвара Свиридова, — представляется карга, и на ее розовых губах вдруг расцветает такая по-девичьи застенчивая, обворожительная улыбка, что Марика не выдерживает и, словно грубой тряпкой — нарисованный на грифельной доске цветок, стирает эту улыбку вопросом:

— А по батюшке?

Мол, в вашем почтенном возрасте, сударыня, нужно только по имени-отчеству представляться!

— Варвара Васильевна, — безропотно признается карга, и Марика подавляет невольный зубовный скрежет, потому что если имя «Варвара» само по себе звучало грубовато и даже по-стариковски скрипуче, то отчество его смягчает необыкновенно, словно бы синим васильковым сиянием окружает.

— Мадам, — торжественно провозглашает Бальдр, — позвольте передать вам вашего беглеца.

И разворачивает платок. Оттуда с возмущенным писком выпархивает несколько помятый и встрепанный бразильский органист.

— Гаспар! — восклицает Варвара, воздевая вверх изящную (приходится это признать) кисть с длинными музыкальными пальцами, на которые тотчас опускается птичка. — Ах ты, несчастный бродяга! Я уже оплакивала твою безвременную кончину и проклинала ту голодную кошку, которая полакомилась тобой в укромном переулке, а ты, оказывается, жив благодаря этим великодушным господам… Но как он к вам попал, скажите на милость?

— Ваш Гаспар влетел в окно моего номера в отеле на рю де Л’Юниверсите, — отвечает Бальдр. — Сначала мы с Марикой решили, что птичка упорхнула из магазина, который находится неподалеку от отеля. Однако продавец сказал нам, что это — бразильский органист, который принадлежит русской Даме с птицами.

— Но продавец не знает моего адреса. Как же вы меня нашли? — вопрошает Дама с птицами, неотрывно глядя в лицо Бальдра и улыбаясь.

И Марика вдруг понимает, чем вызвана ее улыбка. Одним простеньким местоимением, прозвучавшим в речи Бальдра! Сначала услышав, как он говорит: «Ваш Гаспар влетел в окно моего номера…», Марика не придала никакого значения тому, что Бальдр произнес — «моего номера», а не «нашего». Однако мгновением позже приходит мысль: Бальдр сделал это нарочно. Он почему-то не хочет открывать этой малознакомой особе суть их с Марикой отношений. Что такое, в чем дело? Бальдр бережет репутацию своей возлюбленной? С чего бы вдруг такая чопорность на него нахлынула? Да было бы еще перед кем бисер метать — перед какой-то престарелой кокеткой, которая сама-то выскочила к ним полуголая, без чулок, в каком-то бесформенном пеньюаре!

В пылу праведного негодования Марика как-то очень легко забывает, что не далее как две недели назад она и сама ходила преимущественно без чулок по городу Берлину, а сейчас, в Париже, носит свою последнюю приличную пару, и если ей не удастся раздобыть за эти дни новые чулки на парижском черном рынке по менее безумной цене, чем в Берлине, то придется опять просить Бальдра достать ту несмываемую краску…

А кстати, с чего вдруг Варвара Васильевна так сильно обрадовалась тому, что у Бальдра, судя по всему, отдельный номер? А она обрадовалась, сразу видно. И еще видно, что она беззастенчиво флиртует с Бальдром.

Бесстыжая гарпия, вот она кто такая! Сравнение Дамы с птицами с гарпией [21] кажется Марике настолько удачным, что она продолжает мысленно смаковать его и не сразу слышит дальнейшие слова Бальдра:

— Нынче ночью, проходя мимо вашего дома (тогда мы, конечно, еще не знали, что он ваш), мы с Марикой имели счастье наблюдать странную сцену. Вы выбежали из подъезда и скликали разлетевшихся птиц.

— Господи Боже! — всплескивает руками Варвара Васильевна. — Я неосторожно открыла дверцу одной из клеток на балконе, и ночные бродяги ринулись на свободу. Я вроде бы всех их собрала и, лишь когда вернулась домой, обнаружила, что нет Гаспара. Я была вне себя от горя! Обожаю его голос. Лучше его среди моих птиц поет лишь Филипп, но он ведь певчий дрозд, ему, так сказать, положено выводить дивные рулады. Итак, я понимаю. Вы запомнили дом, несмотря на темноту. — Она слегка усмехается. — Как хорошо, что я не знала, что за мной кто-то наблюдает, а то умерла бы со стыда. Я ведь выбежала с постели, в чем была, едва набросив пеньюар.

21

Злобные чудовища античной мифологии — наполовину птицы, наполовину уродливые женщины.

— Вам нечего стыдиться, мадам, — с очередным полупоклоном («У него скоро заболит спина!» — с яростью думает Марика) изрекает Бальдр. — Все, что происходило ночью, было прелестно и напомнило мне некую пьесу Метерлинка.

Вот новость! Марика даже не подозревала, что Бальдр читал Метерлинка, что он настолько романтичен!

— Конечно, «Синюю птицу»? — улыбается Дама с птицами, сияя своими бесстыжими (и лживыми, конечно, лживыми!) переливчатыми глазами на Бальдра.

— А вот и нет, — качает он головой и тоже улыбается, глядя ей в глаза. — Не эту, а другую пьесу — ту, что называется «Принцесса Грёза».

И на площадке воцаряется молчание, обрамленное, словно тончайшей оправой, мелодичными трелями, доносящимися из-за дверей.

«Она ведьма! — осеняет вдруг Марику. — Я знаю точно — ведьма! Шумска майка, вот она кто!»

В детстве у Марики была книжка балканских сказок. И одна из них рассказывала о том, как поздней ночью возвращался молодой красавец Мило с ярмарки в родное село и встретил на дороге прекрасную женщину. Глаза ее затмевали звезды, и у Мило помутилось в голове от внезапной страсти. Всю ночь он пел песни и танцевал с красавицей (так было написано в детской книжке, и маленькая Марика истинно верила в эти песни-танцы, пока не повзрослела и не узнала, как могут танцевать друг с другом мужчина и женщина). А лишь только взошло солнце, увидел, что держит в объятиях древнюю старуху! Это была злая чародейка Шумска майка, которая любила подстерегать ночами на проезжей дороге юношей и сводить их с ума своей лживой красотой, таявшей, как снег, под утренними лучами солнца. Бедный Мило после такого потрясения лишился рассудка — совершенно так же, как это происходит на глазах Марики с Бальдром!

— Мне кажется, нам пора идти, — раздается вдруг чей-то сдавленный, скрипучий голос. И Марика не тотчас соображает, что не чей-то, а ее собственный голос, который звучит так потому, что она изо всех сил, из последних сил сдерживается, чтобы не расплакаться от обиды и страха.

— Ах, как жаль! — сладко поет бразильский органист… нет, это заливается Шумска майка. — И я даже вас как следует не поблагодарила…

— Нет, не благодарите нас, мадам, но… не позволите ли вы посмотреть на ваших птиц?